– Эм… Прошу меня извинить. Должен пообщаться с другими гостями.
– Конечно, Тимур Анварович, не смеем вас задерживать, – отзывается Рокоссовский.
Алаев кидает на меня короткий предостерегающий взгляд и ретируется. А я лишь деловито повожу плечами. Ну а что? Рокоссовский первый начал эту игру.
– Так значит журналистика? – синие глаза Максима Андреевича вновь фокусируются на мне. – Признаться честно, удивлен.
– Отчего же?
– Вы не производите впечатление женщины, которую волнуют проблемы глобального потепления, – выдает он.
– Опять обзываетесь? – обиженно сдвигаю брови к переносице.
– Напротив, – усмехается. – Пытаюсь сделать вам комплимент.
– Так делайте его как-то внятней, – строго произношу я, складывая руки на груди. – Потому что пока ваши слова звучат как оскорбление.
– Я просто хотел сказать, что ваша внешность с трудом вяжется с вашим почетным послужным списком. Вы слишком красивая, чтобы быть умной.
– А вы, похоже, шовинист? – говорю с укором.
– О нет, ничуть. Я, как и вы, за равенство и честность, – он обворожительно улыбается, обнажая крупные белые зубы.
– Тогда откуда эти стереотипы про то, что красивая женщина не может быть умной? – не отстаю я.
– К сожалению, из жизни, – Рокоссовский издает скорбный вздох. – Мне доводилось встречать очень много реальных подтверждений этого стереотипа. Но вы, к счастью, его живое опровержение.
– Поверьте, таких опровержений в одной только Москве тысячи, – авторитетно заявляю я.
– Когда это говорите вы, я охотно верю.
Его интонации и заинтересованный взгляд подкупают, поэтому я не могу не улыбнуться в ответ:
– А вы производите впечатление очень хитрого человека, Максим Андреевич.
– Смотря, что считать хитростью, – он лукаво щурится, почесывая бровь.
– Вот даже этот ваш ответ прозвучал хитро, – хмыкаю я.
– Я политик, Ева, – он слегка разводит руками. – Без капли хитрости в моей профессии никуда.
– Вы с детства мечтали о карьере политика? – во мне просыпается естественное любопытство.
– Нет, – посмеивается он. – В детстве я мечтал быть великим музыкантом.
– И что пошло не так?
– В какой-то момент стало ясно, что я не настолько талантлив, чтобы прокормиться одной лишь игрой на фортепиано.
– Печально.
– Да нет, – он мотает головой. – Я ни о чем не жалею. Думаю, как и вы.
– Ну я-то с детства знала, что буду журналисткой, – признаюсь я.
– Правда? – он недоверчиво изгибает бровь.
– Чистейшая. Уже в пятилетнем возрасте я брала интервью у своих игрушек.
Я не лукавлю. В детском альбоме до сих пор сохранились фотографии, на которых мои плюшевые львята и бегемотики рассажены в ряд на диване, а я стою подле них и протягиваю к их ртам расческу. Ну, якобы микрофон. Мама рассказывала, что я все время расспрашивала их о том, что они думают о ситуации на Востоке. Видимо, я услышала эту фразу по телевизору и неосознанно повторяла ее.
– Как здорово, – одобрительно тянет Рокоссовский. – Выходит, вы в профессии по призванию.
– Наверное, да, – поразмыслив, соглашаюсь я. – Но это вовсе не значит, что все аспекты профессии меня утраивают.
– О чем вы?
– В институтские годы я работала в газете, в сфере криминалистики. И это был жуткий опыт, – откровенничаю я. – Надо было делать материал о всяких ужасных событиях и при этом сохранять хладнокровие. А у меня это просто не получалось. Помню, был такой случай: утро, ежедневная летучка, и в кабинет влетает довольный начальник со словами: «Ура, свежий материал! Авария! Пять трупов! Едем!» Я понимаю, что к этому, возможно, надо относиться как-то иначе, более философски, но у меня каждый раз сердце кровью обливалось…
– И долго вы там работали? – сочувственно интересуется Рокоссовский.
– Больше года. А уволилась после того, как мне велели поехать к семье, у которой произошел какой-то несчастный случай с ребенком, – я покусываю губы, все еще испытывая легкий мандраж от этих воспоминаний. – В общем, девочка умерла, а мне надо было в тот же день ехать к ее родителям и выяснять подробности смерти. Я отказалась. Просто не смогла, понимаете? Там в семье горе, и тут я со своими расспросами… Короче, написала заявление об увольнении и ушла. Решила не убивать в себе человека.
Максим Андреевич не спешит с ответом. Молча рассматривает мое лицо. В его взгляде, помимо заинтересованности, проступает что-то новое, трудно считываемое, но очень болезненное… Осмысление? Сострадание? Отчаяние?
Такое ощущение, будто он не просто понимает драму, о которой я говорю, но и проживает ее на глубинном уровне. Каждой клеточкой существа, каждой фиброй души…
– Максим Андреевич, вот вы где, – в наше пространство вторгается улыбающаяся девушка и разрушает магию момента. – А я хотела вас на танец пригласить. Не откажете?