И не медлить. Таня выбегает на улицу в чем была: в бабушкиной кофте и домашних затертых джинсах. Поздно, тьма, ей надо по-быстрому, туда и обратно.
В аптеке этой новой, сияющей, «36,6» под названием, еще когда корзинку у входа брала, сердце вдруг заколотилось от предчувствия того, что предстоит узнать. Будто предупреждало заранее. Она подняла глаза и увидела их. Его, который на самом деле был во Франкфурте, и невысокую девицу с аптечной корзиной в руке, такой же, как у Тани. Низкая девица не висла на нем, уверенно ступала своими короткими ножками. Это он вис на ней, нависал, окружал заботой, обнимал за плечико. Шептал что-то. Счастливый, каким она так хотела его видеть в день прощания.
Он дул своей спутнице в ушко, отдувал волосы и целовал ее в мочку. Та хихикала и жалась от щекотки. Таня все видела, как в увеличительное стекло. Родинку на его щеке. Щетину, поры на носу. Видела и не верила себе. Будто Инка изобрела фальшивку и крутит перед ее глазами бездарный клип.
Они ничего не замечали. Тане не надо было таиться. Она сомнамбулически-тусклым голосом перечислила девушке за прилавком все, за чем пришла в это проклятое место, и поплелась к кассе. По дороге она сумела сформулировать главную задачу момента: немедленно сделать с собой что-то такое, чтоб кассирша не заметила, как она дрожит.
Те двое уже были у кассы. Таня сообразила пропустить перед собой тучного дядьку, как защиту от случайной встречи. Ей было видно, что выкладывает на черную ленту плюгавая каракатица: гель для душа, его любимый гель для бритья, краску для волос – вот как, она красит свою редкую поросль и даже не скрывает этого, – мыло, шампунь и то самое, что лежало среди Таниных покупок: тест на беременность. Значит, у них началось не сегодня и не неделю назад. А тогда, когда она не поверила. Они непрерывно болтали, перекидывались словами, которые воспринимались как клекот страшных птиц, прикидывающихся людьми с душой и сердцем. До Тани долетал тошнотный запах ее духов.
Она зажала нос и рот рукавом доброй бабушкиной кофты, и дух дома пощадил ее, дал немного опомниться.
«Мягкое», – подумала Таня, глядя вслед ничем не интересной ни для кого, кроме нее, парочки.
– Сегодня прям эпидемия, вы уже десятые, кто тест покупает, – идиотски-простодушно возрадовалась кассирша, и Таня догадалась, что та обращается к ней.
– А вы че, по телевизору не слышали? – злорадно удивилась она. – Кто купит этот тест и пошлет чек по адресу, тому бесплатная путевка…
– Куда? – ахнула кассирша.
– В Гваделупу. На месяц. Все оплачивается.
– Ой, мамочки! – взвизгнула кассирша. – Сидим тут… А Гваделупа – это где?
– Купи и узнаешь, – посоветовала Таня. Она больше никого не умела жалеть. Таня тащилась домой, ничего не замечая, и почти не понимала того, что видит. Привычный городской пейзаж размылся, она видела туманные луга и холмы. Неосознанно, как шумы развращенной человеком природы, долетали обрывки слов, плеск голосов.
Квадратный парень произносил монолог, от которого веяло злобой и страстью разрушения:
– Ты че, не понимаешь,…ть? Ты меня плохо знаешь,…ть?
– Гамлет, – решила Таня. – Монолог перед дуэлью. Надо ставить так, чтобы герои сначала переговаривались по мобильнику. А потом присылали друг другу киллеров. И одновременно погибали в разных концах города, называя друзьям имена тех, кто их заказал.
В чуть прояснившемся туманном ночном небе проявилась звезда, не мигая подглядывающая за Таниным продвижением к дому.
– Звезда-полынь, – сказала Таня в пустоту. Она не думала про Библию, просто сказались слова сами собой.
– Звезда-полынь, почему худшие люди стали главными? Они заражают собой других. Это так и было задумано, звезда-полынь?
Я не хочу, чтоб что-то внутри меня было, росло. Я не смогу это любить, радоваться, может, еще ничего и нет? Пусть ничего не будет, звезда-полынь. Я вполне могла сама себе это придумать, внушить, когда еще хотела быть с ним и надеялась продлить его жизнь навечно. Главное, пусть ничего не будет. Что я скажу, если оно появится на свет? Что его отец в первый день знакомства предупредил меня о своей полигамности? Я и слова такого не знала. Как он тогда сказал? «Я – существо полигамное…» Пришлось потом в словаре смотреть, убеждаться, что правильно поняла. И все это была болтовня пустая, кто этому верит, кто об этом вспоминает, когда сердце прикипает! И разве подходит слово «отец», такое особенное слово, к предателю. Пусть будут другие слова: блуд, спермодонор полигамный. Гад. Тварь.
Наконец пришли слезы. Она, ревя в полный голос, спустилась в подземный переход, избавившись от неотступного взгляда горькой звезды. Связь с космосом оборвалась, и смрад городского, засиженного нищими подземелья принес подобие утешения.
Но кикимору-то эту он не предал! Курлыкал с ней, тест оплачивал. Радовался будущему потомству. И со мной он не порывал. Может, скажи я ему, и мне перепало бы его воркования и нежности. Ведь когда он со мной, для той он во Франкфурте! Ну, пусть пока радуется. Пока общие знакомые не намекнут, что видели ее надежду и опору с другой. Вот ей будет весело! Как мне сейчас. Только эта другая будет именно другая, не я.
В своем дворе надо было задержаться: выплакаться с запасом, чтобы дома не тревожить намаявшегося Миня. Таня встала под деревом, среди собачьего дерьма и окурков и завыла в направлении звезды.
Вскоре организм стал уставать от бесцельного перерасхода жизненных сил и подал сигнал отбоя воздушной тревоги. Тане захотелось тишины. Чья-то тень рыскала неподалеку, заставив даже всколыхнуться забитый горем инстинкт самосохранения: не маньяк ли насильник ее высматривает?
– Трудности в личной жизни? – деликатно поинтересовался выгуливающий собаку Борька, детсадовский ее сокроватник и позднее одноклассник.
– Трудности в общественной. Всех ненавижу. В личной – крах.
Борькина собака хрипло гавкнула и завыла, как волк на кладбище.
– Ты тише говори, – объяснил Борька, – миттели – они нервные. Порода такая. Мы дома даже ругаемся шепотом, иначе он из себя выходит. Реагирует.
Как будто Таня не знала Бриза!
– Борь, – шепнула она, – иди ко мне спать, а? Мне одной сейчас никак.
– Стой тут, – велел Борька. – Я тока парня домой отведу, нагулялся уже. Или нет, вместе отведем, а то ты тут всех ворон седыми сделаешь своими выступлениями.
Минь спал и даже не вышел их встречать, так настрадался.
Борька раздвинул диван, Таня постелила.
– Главное, в семь меня разбуди, смотри, – велел Борька.
– Ты спи, не волнуйся, можешь храпеть – это даже лучше. Только обними меня, чтоб не было страшно.
– Ну, давай, обнимаю, горемыка. Баю-бай. Утром легче будет, увидишь.
Борька храпел, как она и заказывала. Таня освободила его руку, чтоб не затекла от тяжести ее головы.
Сон, забравший Борьку в свои счастливые владения, не тревожил Таню. Она лежала и думала. Вот и у нее теперь есть что-то позади, в прошлом. Давным-давно она завидовала бабушке, что у той уже все было: школа, институт, роды, потерянная любовь. Завидовать, оказывается, было нечему – ничего не кончалось. Все оставалось внутри и никуда не девалось. Со всем, что приносит тебе течение жизни, надо научиться сживаться. Даже с ошибками. Хотя… Почему то, что хочешь оставить в прошлом, надо считать ошибкой? Почему обязательно считать то, что было, темной полосой жизни, подлежащей забвению? Было хорошо, и пусть вспоминается по-хорошему…
Таня теперь знала, куда девается любовь: она уходит в бесконечность. Счастливая спит там до времени и в положенный миг спускается в легком парении к тем, кто сумел дождаться. Растоптанная тоже не растворяется в слезах, она живет в дремучем лесу памяти и выползает навстречу не сумевшим дождаться иного.