В следующий миг птица оглушительно бьет крыльями, вырывается. Я падаю на деревянную решетку, а в воздухе кружится пух и сладко пахнет кровью.
На шум прибегает Папа. Я кричу ему:
«Вот! Я только что держал ее в лапах. Ты видел, видел? Я ее поймал! Где она?!. Куда она девалась?!»
Папа, конечно, не понимает моего языка, но догадывается, что произошло. Он берет меня на руки, несет в комнату. Он гладит меня и приговаривает:
— Не плачь, Охотник мой, не плачь. Ну, не поймал ты этого жирного голубя — и ладно. Не плачь.
Человеческий сынок восклицает:
— Смотрите, у Шукана вся морданя в перьях. Он их жует! Мама тоже что‑то говорит. Наверное, о том, что я все‑таки зверь и хищные инстинкты заложены во мне от природы. Смысла ее слов я не понимаю, но звучание фразы знакомо. Как и многих других, которые повторяются. Вот и сейчас появляется много слов, знакомых цепочек слов. Они особенно часто звучали прошлой жарой — еще перед белым и холодным и даже перед танцами листвы. Эти цепочки слов мне неприятны, потому что я вновь вспоминаю пережитое тогда. Страшное и непонятное. Жуткое.
Помню: посреди жары меня посадили в сумку и куда‑то понесли. Сначала я подумал: мы едем гулять в рычащей желтой коробке, которая так быстро катится и так трясется, что меня всегда укачивает.
Однако меня донесли до полосы, по которой бегают рычащие коробки и понесли дальше. Эти места я тоже знал — иногда меня приносили сюда побегать среди кустов и пожевать травки. Но и тут Папа меня не отпустил. Я оглядывался, высунув голову из сумки, а Мама и Человеческий сынок говорили мне что‑то теплое–теплое.
Мы вошли в огромный дом, который был в два раза выше нашего, и вскоре оказались в чужой квартире. Впрочем, запах там мой был, но очень слабый, тающий. Значит, я был здесь когда‑то, но не запомнил. Не запомнил я и двух людей, которых мои родные называли Бабушкой и Дедушкой.
Меня опустили на пол. Я прошелся по квартире, потыкался во все углы, и вернулся к Папе.
— Мы вечером уезжаем, — сказала Мама. — Пусть Мишель побудет пару недель у вас.
И они, мои родные, ушли. Я лег спать, чтобы они поскорее вернулись и забрали меня. Вечером я съел кусок рыбы, попил молока и уселся возле входной двери. Я знал — дома все собираются вечером. Время шло, но ни Паны, ни Мамы, ни Человеческого сынка не было.
Бабушка и Дедушка смотрели в ящик, где двигались и разговаривали люди только маленькие. Такой же ящик есть и в нашем доме, и яего по–своему люблю. Пока он говорит, можно к кому угодно забраться на колени и подремать, чувствуя как ласковая рука перебирает тебе шерсть на животе или на спине.
Родных людей все не было, и я несколько раз мяукнул под входной дверью. На меня накричали — не зло, но голос Бабушки был прохладным. Вскоре длит погас. Погас и яркий свет. Я забрался в кресло и решил спать — родные иногда задерживаются, что мне делать, как не спать.
Так сменилось несколько периодов света и тьмы. Я могу ждать долго, я научился быть одиноким (за это потом всегда такие жаркие ласки!). Но запахи… Здесь все было чужим! Я стал метить дом — кресло, диван, углы. От этого он, увы, не стал роднее. Кроме того, каждый раз я был бит — не смертельно, но с пожеланием «чтоб ты сдох», смысл которого не известен мне до сих пор.
А с балкона приходили другие запахи. Земля и деревья здесь были раза в три дальше, чем у меня дома. Они даже пугали своей глубиной. Но именно оттуда изредка прилетали тихие неуловимые запахи — следов Папы н Мамы, Человеческого сынка. Все это было там — внизу.
Где‑то там, за этими запахами, угадывался настоящий дом. Где все родное, где Папа, Мама, Человеческий сынок, которые почему‑то все не идут и не идут.
Я не мог уже спать. Мне хотелось умереть от холода, который в этом доме исходил от всех вещей, от голосов чужих мне людей. Но зачем умирать, когда есть родные запахи, когда они указывают дорогу?!
Я много раз пытался выскочить во входную дверь, но ее крепко стерегли. Я много раз ходил по перилам балкона (тут он был огромный), даже захаживал к соседям. Никакого пути вниз не было. Не за что зацепиться, некуда перепрыгнуть, не по чему нельзя спуститься. Около балкона летали птицы. Я запомнил: Дедушка и Бабушка называли их ласточками. Я посматривал на них. Так уж я устроен, что все, что движется и летает, привлекает мое внимание. Дома, например, я мог гоняться по всей квартире за ночной бабочкой, взлетая за ней по ковру под потолок и запрыгивая на стенку. Но это вовсе не значит, что я только и думаю об охоте. Я думаю о родных мне людях, которые девались неизвестно куда, о своем доме. Я знаю, чувствую: он рядом, он никуда не девался, там везде следы моих лап, моя серая шерстка, которую я постоянно теряю. Там прекрасные запахи монх жен — Анфисы и несравненной Моти.
Днем я обычно сплю. А по вечерам, когда меркнет этот противный свет, когда приходит прохлада, начинаю жить и… тосковать. Вечером и ночью я отчетливо вижу все, что днем расплывается, колеблется, сверкает. Я сижу тихонько на перилах балкона и в который раз всматриваюсь в кусты и деревья, что растут внизу. Там гуляют мои родичи. Они охотятся и дерутся, они заводят любовные песни — мне так хочется к ним, мне так одиноко.
То, что случилось прошлым теплом, тогда, у Дедушки с Бабушкой, я помню и сейчас, хотя обычно все напрочь забываю.
Да, я снова сидел на перилах балкона. Светлая пора только начиналась, и над головой носились и попискивали птицы. Я не обращал на них внимания — надоели. Вдруг внизу, во дворе, появился светловолосый мальчик. Я вскочил. Человеческий сынок! Мальчик уходил. Я примерился и… прыгнул в зеленую крону самого высокого дерева. Вспарывая лапами листья, ломая мелкие ветки, я летел вниз, пытаясь уцепиться за что‑нибудь когтями. Удар! Я, конечно, спружинил лапами, но удар был настолько сильным, что на какое‑то время я перестал видеть и слышать.
Очнулся я на толстой ветке. Мальчик уходил. У него был чужой запах и я понял: это Человеческий сынок, но другой, не мой. В следующий миг на меня набросились ужас (как я мог прыгнуть с такой высоты?!) и боль в животе и грудке — я все же сильно ударился о ветку. Когти мои так глубоко вонзились в кору дерева, что я не сразу их освободил. Земля теперь была близко, но ужас и боль не давали мне двинуться, и я застонал. Помню несколько фраз, значение которых я не понял, но которые, очевидно, относились ко мне: