— Дай-ка мне этого дерьма, Кант, — обратился Дойч к Философу.
— Держи, родной, — растянулся в блаженной улыбке приходуемый циклодолом хранитель удовольствий.
— Возлюбленный мой! Сашын! — рычала бегающая по комнате и целующая всех Сука.
— Надо включаться в этот карнавал, — скорее себе, чем кому-то другому заявил Дойч, уплетая десять таблеток и звучно прихлёбывая из кастрюли.
Тем временем в комнате появлялись всё новые бутылки с алкоголем, кто-то, не стесняясь, кололся. Многие шмыгали носом. Вечеринка была в самом разгаре. Для Дойча это не было чем-то из ряда вон выходящим. Удивлял его только формат «свадьбы». Он знал Суку как достаточно уравновешенную и рассудительную барышню и ожидал, что поедет в ЗАГС, нажрётся с родственниками молодожёнов или хотя бы познакомится с настоящим, живым женихом из плоти и крови, а не с галлюцинацией пизданутого Фёдора1.
Историю про мутного азиата по имени Сашы́н-Корéц, который ездит по городу на лошади и раздаёт прохожим холинолитики, в тусовке слышали, наверное, все. И хотя всадника никто больше ни разу не видел, в том числе и сам Федя, небылица оказалась настолько хорошей, что стала местной притчей. Эдаким символом Праздника, который может произойти с каждым, кто отчаялся. Впрочем, с того момента как Фёдор впервые рассказал об этом кому-то из ребят, многие начали замечать, что чувак изменился. Он стал избирателен в том, что употребляет, и приобрёл некоторую суетливость, которую раньше за ним никто не замечал. Это могло быть следствием того, что он съел что-то жёсткое накануне или, быть может, понял что-то особенное.
Но вернёмся к свадьбе!
— А ты куда? — Дойч встретил в прихожей обувающегося Димасика.
— По делам нужно… Да, ёпт! — ответил Дима, пытаясь отыскать на ощупь свою куртку в полумраке прихожей. — Вечером вернусь.
— Вы меня точно не разыгрываете? Жених ещё придёт? — чуть заторможено спросил Дойчлянд.
— Сашын-то?..
— Да не-е-ет.
— …обязательно придёт. Подожди ещё пару часиков, — заулыбался Дима, понимая, что в комнате скоро наступит холиновая неразбериха.
— Я про настоящего, — ещё сильнее встревожился Дойч.
— Нет никакого жениха, Дойчик. Сука уже полгода как пизданулась наглухо. Жрёт холиноту. Говорит, под ней только себя и может «отпустить», — пояснил Димасик. — Но, по-моему, там уже с башкой всё, аут. Увидимся ещё, будь здоров!
Димасик ушёл, забрав с собой последний луч трезвости. Дойчлянду оставалось лишь приготовиться к безумию, поскольку уже нагребало. Феназепам к тому моменту заключил любовный союз с алкоголем. Циклодол робко протискивался к ним, покупая их внимание волнами эйфории. Дойч почувствовал абсолютную вседозволенность.
— Хайль Гитлер! — закричал он, на ходу стаскивая с себя штаны. — Зиг хайль!
Несмотря на то, что это повторялось каждый раз, когда Дойчлянд терял внутренние барьеры, собравшиеся радостно заулюлюкали. Те из них, чьи глаза ещё не потеряли осмысленности.
В углу смердящей жижей лениво растекалась чья-то рвота.
— Ты точно пидор! — уверенно указал на пастора Дойч. — Не придуривайся!
Герой потащил Антона в первую попавшуюся комнату. Тоша был не на шутку накурен и являлся пидором, поэтому не сильно сопротивлялся. Комнату опоясывали пожелтевшие обои, на старой чехословацкой тумбочке нерешительно балансировал плазменный телевизор, а на плечевых суставах пола располагался потёртый диван, на который Дойч и забросил ещё более щуплого, чем он сам, парня. Засунув свой язык в рот пастора, Дойчлянд блеванул. Любовник оказался брезглив, и через несколько мгновений его стошнило в ответ.
— А-а-а… Блядь… Что же… буэ… делать?.. — в непонятках вскочил с дивана Антон.
— Сходи подмойса, Маня, — смеясь, вальяжно раскинулся на чистой стороне лежака Дойч.
Ему блевотина была уже до пизды. И это неудивительно, ведь рисунки на обоях начали вибрировать и неторопливо сползать вниз.
Циклодол стал забирать эйфорию, которой до этого дразнился, и дарить телу неприятную тяжесть. Не слабость, как под хорошим напасом индики, а ту противную неподъёмность, которую чувствует начинающий тяжелоатлет, пробуя взять вес мастера спорта, – сила есть, но у реальности на этот счёт другие соображения.
Постоянные залипания и попытки совладать со спутанностью мыслей забрали у Дойчлянда полтора часа жизни, пока громогласный выкрик не вывел его из личных загонов:
— Сашын-Коре́ц явился! Он принёс Праздник! — истерил Философ.