И последнее. Утихомирьтесь сами, дорогая семья. Не хочу я до поры до времени ничего подписывать. Никаких доверенностей. А если и подпишу, то полагаясь на вашу совесть и здравый смысл.
Засим остаюсь ваша дочь (куда уж тут деваться?), Лиза.
* * *
Ответ на письмо от брата:
«А-а-а-а-а, Петька, не смеши меня! Ты стареешь? И мне мать по телефону про то, что она стареет. И ей
165
Галина Хериссон
всё труднее жить одной. Давайте я тоже расскажу, как старею, как потратила десять лет жизни, начиная с нуля, чтобы как-то устроиться. И никто за эти десять лет сильно не интересовался, что я жру и где сплю...
Письма начали сыпаться, когда от меня что-то понадобилось. А когда у нас были теракты в январе, людей убивали и брали в заложники, никто не написал, не позвонил, не поинтересовался. Вам, в вашем телевидении, наверно, сказали, что всё это с Шарли Эбдо придумали злые американцы?
Впрочем, теперь я знаю, что это тебя не трогает. Знаю, но всё-таки напишу.
Давайте не будем называть “блажью” то, что может быть важным для другого.
Ты хоть в курсе, что я ехала стопом через всю Европу?
Я понимаю, что это никого не трогает, что тут у меня голод и Нотр-Дам, потому что у меня хватило мужества это выбрать, а в нашем Мухосранске зарплата в три тыщи рублей, картошка с огорода и гопники...
Я же решила путешествовать, учиться, учить языки, набираться опыта, узнавать новых людей из разных стран, любоваться красотой, а не рожать детей, потому что лень натянуть презерватив...
Теперь я знаю, что тень мечты (хотя бы тень), то, что ты хочешь сохранить от бывшей когда-то семьи, по-детски наивно, в воспоминаниях, отнюдь не только злых, в образе старой квартиры, где когда-то, пусть недолго, был твой дом — это тебя не трогает.
Это никого не трогает: чуточка ностальгии, мои старые вещи (а не шмотки, о которых вы просили разрешения отдать племяшке) — этюдник, на треть сотканный ковёр, от которых избавились, даже меня не
166
НЕ ПРО ЗАЕК
спросив. Что уж тут трогательного?
“Ты сама же не хотела возвращаться!” — говорит мать.
А куда бы я, блин, возвратилась, если там постоянно кто-нибудь жил, кроме неё? Ну жили и жили, я же никого не просила выметаться!
Я же (пока) не просила вас возместить мне деньги за все годы, которые вы пользовались в том числе и моей квартирой. Просто потому, что я решила остаться в Париже, хотя и спала на улицах и ела из помойки! Ты можешь сказать — это был твой выбор! Да, но я им никого из вас не обременяла!
Да и общая атмосфера мало способствовала желанию возвратиться. И я, кажется, уже объясняла, что много лет была невыездная...
Я понимаю, что ты — не баба, и тебя всё это не трогает. У мужиков память короткая, тем и живы...
Я сижу сейчас в психиатрической клинике, пишу это письмо. Пациенты здесь разные: у кого депрессия, у кого проблемы с алкоголем, у кого проблемы с семьёй, да и бог знает что ещё. Я в их досье не заглядываю, я просто рада им помочь, их развлечь, утешить, поднять их самооценку. Изначально всё это — семейные функции, это ж просто классика психологии, как и то, что отцы больше любят дочерей, а матери сыновей.
Мать свою мечту, что ты возьмёшь её под своё крыло, уже лет двадцать вынашивает, с тех пор, когда ещё никто из вас не был старым. Я не буду говорить, что она “мою жизнь загубила”, она свою жизнь загубила, потому что простая деревенская баба и хотела привязать к себе отца, тогда, в их юности, когда Ингой забеременела. А отец, кажется, её не любил никогда... Он всегда был
167
Галина Хериссон
тоньше и умнее её. Впрочем, это, наверное, опять Фрейд: дочери предпочитают отцов. Хотя то, как гнусно он поступал потом, не вполне простительно...
Ты помнишь, как он нас в “заложники” взял в “серой” комнате, привлекая к нашему “суду” мать — как она “любит дядю Толю”... Я сидела молча, точила ногти, а ты, тот, которого теперь “ничто не трогает”, весь соплями изошёл.
А как ты в шестнадцать лет любил сесть к матери на колени и дурашливо ласкаться. Я помню, ещё дядя Лёша над тобой подтрунивал. Снова Фрейд: сыновья любят матерей. Так что вы — шерочка с машерочкой. Ну и хорошо! Ну и замечательно! Только не надо ко мне так презрительно и про “блажь”. И про то, как матери любят одинаково всех детей... Не одинаково. Ибо мы все — разные.