Альберт показался из-за поворота аллеи, подозрительно взглянув на расчехленный аппарат.
Операторы направились к беседке.
— Хуже по линии юридической, — доносился до них голос толстяка. — Юрисконсульт сумел выиграть за прошлый год лишь семьдесят пять процентов конфликтных исков к издательствам. Из них за непошедшую продукцию Дормидонта Сигизмундовича — тридцать семь, и четыре десятых процента. Как ведется массово-воспитательная работа? Организован кружок по изучению произведений товарища Бомаршова…
У «Водяного поцелуя» стояла Пелагея Терентьевна. Она была явно взволнована разговором с Бомаршовым.
— Мы и про кино поговорили, — произнесла Калинкина, когда операторы поравнялись с ней. — Я ему все выложила. Если уж вы, мол, о нас писать захотели, надо было хотя бы несколько раз в гости зайти. Познакомиться поближе.
— Ну, а он что? — спросил Юрий. — Поклялся?
— Какое там! — махнула рукой Калинкина. — Подбоченился фертом и говорит: «Вы меня не агитируйте: я сам соцреалист с 1917 года!» Вот и попробуй поговори с ним.
— Придется все-таки попробовать, — запальчиво произнес Юрий.
— Ступайте. Он вас ждет, — сказала Пелагея Терентьевна, опускаясь на скамейку. — А я здесь от него отдохну.
— Как свадебные переговоры? — шагая к беседке, спросил Можаев Альберта. — Договорились о засылке сватов?
— У нее странноватые взгляды на жизнь, у этой милой Пелагеи Терентьевны, — осторожно начал Альберт. — Она несколько прямолинейна… У меня сложилось такое, может быть, впрочем, ошибочное мнение, что они с папой не пришли к соглашению…
Альберт подбежал к беседке и распахнул дверь.
— К тебе, па, операторы, — сказал Бомаршов-младший. — Те самые, что снимают фильм о Калинкиных… Пускать? Заходите.
Благуша и Можаев вошли в беседку. На стенах висели большие снимки различных памятников писателям: Пушкину, Лермонтову, Островскому, два Гоголю и другие. Сам Дормидонт Сигизмундович стоял у распахнутого окна в позе московского памятника Пушкину — наклонив задумчиво голову, одна рука сзади.
— Пожаловали зачем, по какому поводу? — спросил он и переменил позу. Теперь он стоял так, как бронзовый Горький на площади Белорусского вокзала в столице. Только трости не хватало.
Бомаршов оказался человечком маленького роста. И вся обстановка в его кабинете-беседке тоже была соответствующе мелких габаритов. Граждане нормального роста чувствовали себя тут ненормально.
Волосы у Бомаршова были длинными, подстрижены и зачесаны на пробор а-ля Николай Васильевич Гоголь. Бородку он заимствовал у Льва Николаевича Толстого. Окал Дормидонт Сигизмундович, как Горький, перемежая фразы легким покашливанием, как Чехов.
В беседке витал легкий коньячный запашок.
— Чем могу?.. Кхе-кхе… — повторил вопрос литбоярин.
«Трудно быть облклассиком, — подумал Юрий, — какую работу над собой пришлось провести!»
Мартын доложил:
— Да вот, Дормидонт Сигизмундович, снимаем фильм по вашему сценарию, и получается дуже много серьезных затруднений.
— А у меня все написано! Подробно! — сказал Бомаршов, садясь в креслице и приглашая жестом гостей тоже садиться. Усевшись, он сразу принял позу, в которой запечатлен драматург Островский, вот уже много лет сидящий в своем гранитном кресле возле Малого театра в Москве.
Беседа прервалась звонком телефона.
— Да, я, — сказал Дормидонт Сигизмундович. — Выступить перед рабочими Кожкомбината? Не могу. Сколько? При чем здесь деньги? У меня просто нет времени… Что вы мне твердите — рабочие, рабочие… А я перед буржуями никогда не выступал… Да. И вообще, я болен!
Когда разговор с Кожкомбинатом окончился, Юрий, едва-едва сдерживаясь, чтоб не вскипеть окончательно, рассказал Бомаршову о тех фактических неточностях, которые мешают съемке, о мнении Пелагеи Калинкиной, об уже проведенной работе.
— Я замечаю, что вы слишком критически настроены, — сказал Бомаршов. — Вам бы фельетончики писать, даже манера разговора такая… Конечно, вам снимать серьезную киноэпопею трудно. Вам дай волю — весь фильм превратите в фельетон, а?
— Там будут элементы кинофельетона, — согласился Юрий, — это обогатит картину, расширит рамки…
— Делайте так, как написано в сценарии, — указал Бомаршов. — Кинопортрет ли это, кино ли очерк, — раз там стоит моя фамилия, то отвечаю за него я. И извольте снимать так, как я написал. Вы меня поняли? Впрочем, не вам судить меня, а истории. История сама выберет металл, из которого она отольет мои инициалы. Но мы уклоняемся от дела, а моё время дорого. Творчество — трудоемкий процесс.