Но я молча стоял, и не мог ничего сказать… Всё ещё продолжая выговаривать мне, учитель уронил мел, тот откатился, и мальчишка, что пробегал мимо, раздавил его ногой в крошечное, едва видимое пятнышко на полу. Это и была она, та самая точка, завершившая моё детство.
Не позабыть дороги домой…
Мне казалось, я не сплю, а лишь только лежу с закрытыми глазами, но сердце стучало так, что чудилось, будто бы рядом кто-то ходит. И.... я побежал вослед. Листья, срываясь с веток, с шипением гнались за мной. Клещик, верхом на паутине, лез с объятиями, да целовался с размаху, по-свойски, во все щёки, мне едва удалось оторвать его от себя.
Пегий, в цвет опавшей листвы олень, лежал тихонько подле пня, выдавая себя лишь тем, что поводил ушами, еле заметно разворачивая их в мою сторону.
Над ним мерцало лёгкое облако голых ветвей, точно набросок, сделанный на бегу, припасённым с весны тонким карандашом.
Вкусным гляделся хорошо пропечённый каравай неба с острыми краями трещинок меж вздувшихся от спелости туч. А берёзки, как тонкие белые свечки на именинном пироге, теплились нежно жёлтым огоньком кроны, вызывая улыбку.
Огонь в печи хрустел свежей карамелью дров, брызжа густым их соком, а я всё спал и бежал… Не от кого, не куда-то, но под руку с ветром, не позволяя ему обогнать себя.
Разбуженный поутру склокой грачей, я поглядел в небо. Птицы вставали в очередь у небесных, невидимых нам врат, в направлении тёплых стран. Ветер вносил в их ряды неразбериху, суету, и грачи были больше похожи на крупных мошек, нежели на пернатых… Я провожали их всё утро! И доброго пути желал я этим славным птицам, да не позабыть дороги домой…
Два класса и коридор
– Ты не имеешь права думать иначе! Ты вообще не имеешь права думать! – Тонкая оправа золотых очков усиливала хищный блеск взгляда Софьи Яковлевны, придавая ей то очарование, которое сопутствует любому искреннему чувству, будь то радость или гнев.
Я невольно залюбовался ею, но лишь только услышал:
– Ненавижу! Как же я тебя ненавижу!!! – Совершенно спокойно ответил:
– Я избавлю вас от своего присутствия. – После чего собрал портфель и вышел вон.
Одноклассники с ужасом глядели мне вслед, а я… Мне было весело! Ну не ощущал я никакой своей вины, не чувствовал в себе по-отношению к учителям того, что был должен. Досадные промахи и частые оговорки заставляли усомниться в их праве учить. Не только меня, но вообще, всех. До поры до времени, считая себя не вправе осуждать кого-то прилюдно, я никак не выказывал своего неприятия. Внимательно слушал объяснения, выполняя домашние упражнения, делал больше заданного, искал что-то глубже, интереснее… Но сочинение!? Его не напишешь втихаря, а я не мог кривить душой! К тому же, было бы глупо делать это перед самим собой, посему я взял ручку и честно написал, – так, как думал, как чувствовал… И разразился скандал!
– Ты читал критиков по теме?
– Читал.
– Но я не увидела этого в тексте!
– Там этого нет, так как я с ними не согласен.
– Как… как ты можешь не соглашаться!? Кто дал тебе право на это?!!
– Отчего же?! Да и странно. Я сам… – Мои попытки объяснить были прерваны криком Софьи Яковлевны:
– ты… Ты – никто! Ты лишь учащийся и обязан повиноваться, выполняя всё по программе.
– Насколько я понимаю, у нас сочинение по теме, и я его написал.
– Но не так! Ты должен был пересказать только то, на что обратили внимание критики!
– Зачем?! Они думают так, я иначе, и считаю, что они ошибаются.
– Что-о?! Они не могут ошибаться!!! Это ересь!
– Все люди допускают ошибки, такова жизнь.
– Ну, считай, что ты тоже допустил ошибку и я ставлю тебе кол! – Воскликнула Софья Яковлевна и, чуть не проколов журнал до самой обложки, вывела жирную единицу в строчке, напротив моей фамилии.
Я тоже не бросал слов на ветер и перестал заходить в класс, пропуская уроки русского и литературы всю длинную третью четверть. Приходил на алгебру и химию, иностранный язык и биологию, а часы Софьи Яковлевны пережидал в подвале подле раздевалки, слушая рассказы тёти Паши, которая заведовала школьным звонком, запасами мела и ключами от гардероба. Интересуясь причиной, которая заставляет меня сидеть подле неё, тётя Паша, согласная с моей принципиальностью, кивала головой, но однажды, всё же, посоветовала:
– Ты, это, милый, ты не жми её, учителку-то. Она ж человек подневольный. Что в книжке напишут, тому и учит.