— Тебя.
Х-ха. Ответ верен, но не засчитан.
— Ага. А я — кто? Государь.
Весёлое презрение к попавшемуся преступнику, удовольствие от прихлопывания зловредной мошки в моём лице, сменилось некоторым недоумением. Быстро и привычно переходящем в нарастающее раздражение: «Опять?! Не того?! Бестолочи!».
Над головой раздался голос несколько взволновавшегося Манохи:
— Э-э… Тот самый, господине. Ванька-лысый. Боярич ублюдский. Э-э… смоленский. Который нынче Володшу… Ну…
— Посвети.
Маноха, не сразу сообразив, крутанулся на месте, подскочил к стоявшей справа от князя на подставке знаменитой и чудотворной иконе, вытащил одну из свечек перед ней и поводил вокруг моего лица.
— Вот же. Тот самый.
А я что, спорю? Опознали? — Мо-ло-дцы. А теперь — пудрим. Густо, многослойно и изначально:
— Тот-тот, Маноха. Да не тот. Ибо сказано в писании: видят, но не разумеют. Слышат, но не внемлят. Мда… Ты, княже, дал мне право на последнее слово — изволь его услышать. Но отпусти стражу — мои слова не предназначены для их ушей. Найдёшь ли ты пользу в услышанном, сочтёшь ли надобным пересказать слугам своим — решать тебе. Но — после, не нынче. Нынче же вели развязать меня, ибо члены мои затекли и тело страдает. И вели подать кубок вина, ибо горло моё пересохло. Сообщить же мне надо тебе важное.
Глупость и наглость? В рамках судопроизводства 21 века — абсолютный маразм. Но здесь нет разделения властей: князь есть не только исполнительная, но, в немалой степени, законодательная, и, безусловно — судебная власть. «Един аки господь на небеси».
Для судьи моего времени схема секретной базы подводных лодок вероятного противника, например — не интересна. Он её просто не поймёт. А вот государь-полководец-судья остаётся един во всех своих ипостасях. С полным спектром интересов из всех областей своей деятельности. При этом — он ещё и человек. Со свойственным этому виду обезьян любопытством, с тягой к секретам.
Судья моего времени не останется один на один с подсудимым. На то есть несколько причин: от нарушения регламента судопроизводства до опасения за свою жизнь и здоровье. Но здешний регламент таких запретов не имеет, а бояться моих взбрыков… Кому?! Андрею Боголюбскому?! Да он таких пачками рубил и в штабеля складывал! Да ещё оружных, бронных, доброконных и многолюдных.
Андрей кивнул Манохе и, отложив в сторону посох, вытянул сбоку от сидения, себе на колени, простой меч. Хмыкнул, любовно улыбаясь оружию:
— Узнаешь? Святого Бориса…
Он нежно погладил клинок, отложив в сторону снятые ножны, дождался, пока Маноха снимет с моих рук путы и поставит на ковёр рядом небольшой оловянный кубок с вином, кивком отпустил его, почти ласково спросил:
— И что ж у тебя за тайны такие? Что моему палачу и слышать нельзя. А?
— Кгхм… кгхм… И вправду горло пересохло. А тайны простые. Да ты и сам их знаешь. Не можешь ты отправить на плаху своего брата. Да и вообще: Рюриковичи — Рюриковичам головы топорами не рубят. А уж Юрьевичи — Юрьевичей…
— Эгх…
Его правая лежит на рукояти святыни. Чуть сжимаются пальцы, чуть отпускают. Ласкают меч. Хорошо и давно знакомый. Родной. Пальцы левой чуть касаются стали клинка.
Железка. Обычный каролинговский меч. В мире — тысячи таких. Есть и много лучше, много богаче. Но вот в этом — слава, в нём — святость. В нём привязанности, восхищение, почитание нескольких поколений Рюриковичей, любовь многих лет жизни этого человека. Металл одушевлённый. Одушевляемый. Фантазиями и мифами его владельца.
Талисман. Оберег. Святыня. Костыль для психики.
— Хороший у тебя меч, княже. Помнишь, как ты им передо мной в Рябиновке хвастался? А подержать — так и не дал. Обещал — в другой раз. А ведь он и мне принадлежит.
— Ась?! Ёгкх…
А что? Меч святого Бориса есть, без всякого сомнения, святыня куда более высокая, чем Газпром. А от-то — «достояние нации». Я — нация? — Значит, и меч тоже мой. Опять же — семейное имущество дома Рюрика. Я — Рюрикович? — Нет. Но сейчас убедим его в обратном. Не так! Позволим ему убедиться. Сам, пусть всё — сам. Как Володша.
— Вспомни, брат мой Андрейша, основание Москвы. Э… пиры в Кучково со Свояком. Семнадцать лет назад. Ты ж там был? Как папашка, князь Юрий Владимирович про прозванию Долгорукий, там с девками веселился — помнишь? А ведь от такого веселья — детишки рождаются. По батюшке — Юрьевичи. Тебе, стало быть, братья сводные. С одних яиц — отвар, на одной крови — настой.
— Что?! Так ты… ты ж смоленского боярина ублюдок!
— А что делать-то, Андрейша? Деваться-то куда? Аким Яныч меня принял. Место в доме своём дал. Накормил, обогрел. Он-то — не ты, он-то человек добрый. Приветил, сыном назвал. Честью своей супружеской даже… Вот, выучил-выкормил. В люди вывел. А ты-то где был? А? «Большой брат»…? С весёлыми бабёнками ласкался-миловался? Честь-доблесть свою воинскую тешил-радовал? А? Сам-то ел сладко да спал мягко, а про родную кровинушку, сироту бездольную, неприкаянную и не вспоминал. Ну, конечно — у нас же заботы-дела государственные! Мы ж-то, князья достославные — должны обо всём вообще… радеть. В целом, в загали, овхо и… и инклюзивно! Где уж конкретным ребёнком-дитёнком озаботится! Экая мелочь мелкая! Хоть бы и родная кровь — а и тьфу на неё. А ведь именно тебе-то и головой подумать, сердцем почуять. Ведь семя отца твоего — не в холопку-подстилку безродную-безвестную пролилося. Ведь твоей жены сестру замуж за тридевять земель за старого мужа выдали. Ведь ушла невестушка не праздная, двенадцати годков, а уж с дитём под сердцем. А вы все… Все! И Юрьевичи и Кучковичи! — Ребёнка с души выкинули! Наплевать да растереть! Будто и не было. Ну, ладно батюшка твой. Он-то пить да гулять известный любитель был. Но ты-то, Андрейша! Как ты мог?! Про родную кровь позабыть, не озаботится…
— Что?! Ты мне выговаривать будешь?! Да у моего отца таких пащенков… в каждом придорожном селе по парочке! В Суздале такие, вон, толпами бегают…
— Ой ли? Такие да не такие. Ты ж, говорят, брата своего Ивана сильно любил-уважал.
Андрей, уже разозлившийся, уже ощутивший свою вину от небрежения своим сводным братом, да ещё — племянником по жене, раздражённый привкусом справедливости в упрёке, уже принявший позу отстранённого и грозного повелителя, уже, подсознательно реализуя свои желания, твёрдо, в охват, как перед ударом, взявший рукоять меча… вдруг остановился, замер. Распахнул глаза.
— Тебя… тебя как звать-то?
И замер, уже зная и понимая ответ, сводя вместе уже известное и получая в своём мозгу, загруженном религиозными, из разных концепций, священных текстов и преданий, обрывками и ошмётками, новое… ещё не знание, но подозрение, предположение…
Глава 342
— Именно так, брат мой Андреюшка. Иваном меня звать. Вы ж на сороковины смерти брата твоего, княжича Ивана Юрьевича, туда, в Кучково, съехались. Сороковины упокоенному Ивану отвели, нового… «ивана»… вот, стало быть, зачали.
Переселение душ?! Прямо здесь?! Души его собственного, хорошо знакомого и любимого брата?!
Душа человеческая сорок дней ходит по земле, подобно сыну божьему, бродившему по миру дольнему и учившему апостолов уже и после вокресения, но до вознесения. Так в Писании сказано, это ж все знают! Почему и поминают умершего на сороковой день.
Вот тут его проняло. Вот тут он перестал наглаживать меч, намертво вцепился в него пальцами. А в меня — глазами.
Я ласково, чуть покровительственно, как старший — младшему, как умудрённый — неуку, улыбнулся ему. И опустил глаза:
— Не взыскуй ложных истин, Андрей. Одна, та душа, пошла на небеса. Другая же послана была на землю. В тот же час. Встречались ли они у ворот святого Петра, беседовали ли, жребиями своими поменялись ли… Кто знает? Сказывают, что когда ангел, принёсший на землю новую душу, помещает её в дитя, то прикасается пальцем своим вот сюда. Дабы забыла душа человеческая, известное ей прежде.