— С этими-то чего делать?
— Дурню — мертвецов таскать да могилы копать. Бабу… мыть и на кухню. Майно — разбирайся. И вот ещё, Николай. Давай-ка, всё, что можно убрать от реки — перетащим наверх.
Всеволжск, подобно лечебному пластырю, вытягивал из Святой Руси всё не… не нормальное. «Ненормальные подданные — опора любой нормальной державы». Всеволжск был обречён стать ядром «нормальной державы».
«Ненормальные» — это не плохо или хорошо. Просто — не средне. Крайности. В любую сторону. Чересчур умные и чересчур глупые, слишком смелые и слишком боязливые, очень изобретательные и абсолютно бездельные… «Десять тысяч всякой сволочи». Они приходили ко мне. Со своими бедами, болячками, гордынями, страхами, фобиями и маниями. А я повторял себе: «знай — перед тобой сын великого народа». Который ещё предстоит создать. Который вот прямо сейчас и создаётся. На моих глазах под моим присмотром, по моим правилам.
Ощущение… как с маленьким ребёнком: каждое твоё слово, каждое решение, жест, эпизод может войти в память. Будет вспомнено через десятилетия, в других ситуациях, в самый неподходящий момент. Станет образцом для подражания, для повторения. Даже не осознанно, даже «вопреки». Только здесь — тысячекратно. Здесь не ребёнок — народ, не воспитание человека — этногенез нации.
Страшно-то как!
Ныне говорят иные: наши отцы-деды Русь основали, Всеволжск создали. И честь нам давай по чести предков наших. Окститесь! Ваши отцы и деды были ворами. Извергами, изгоями, прощелыгами. Придурками, сумасшедшими, неудачниками. Отбросами «Святой Руси». Это потом они смогли… сделать себя, стать чем-то. За что им честь и слава великая. Но от рождения-то, изначально — «тысячи всякой сволочи». Так вам «чести» надобно?! Прирождённой? Или — сделанной, добытой? Так сделайте! Сами. Как они смогли.
Николай за эти три дня аж усох. Это ж столько лодей, столько товаров, столько людей!
«Все люди — лохи!» — социально-специфическая мудрость.
Естественно, он — развернулся. Даже есть и спать перестал. Только если так, на минуточку.
«Диалог в поезде:
— Что это за станция?
— Одесса.
— А почему так долго стоим?
— Паровоз меняют.
— На что меняют?
— На другой паровоз.
— Тогда это не Одесса!»
Такой русский купец, как Николай, сделает «Одессу» из любого места. Утром он меняет наши пол-сорока куньих шкурок на три сорока беличьих у проходящей хоругви.
— Ребяты! Вам же гребсти! Куньи же весом меньше — вам же легче!
Вечером — те же три сорока беличьих на новых два сорока куньих.
— Ребяты! Их же ж числом больше! Каждому хватит!
Я как-то… как бы не побили — из воздуха же мех делает!
— Николай, а чего ж они между собой напрямую не договорились?
— Дык… видать — не судьба.
Я уже как-то вспоминал:
«Из пункта А в пункт Б вышел курьерский поезд. А навстречу ему из Б в А вышел пассажирский. И они — не встретились.
— Как это?!
— Не судьба…»
Народ тащит из похода всё, что ни попадя, стремится к вещицам деньго-ёмким: малым да дорогим. А у меня-то интересы уже другие: инструмент, продукты питания, тёплая одежда.
Топоры мордовские — после боя нипочём были! Что ж я их тогда не набрал! Как всегда: «знал бы прикуп — жил бы в Сочи».
— Мужики, соль не продадите? Вы ж домой идёте — дома-то, поди, есть.
— Можна-а… медовухи ведро.
— Четверть ведра. За соль и крючки рыболовные.
— Э… ну… индо ладно. По рукам.
Чем кормить людей?! Из чего делать запасы на зиму?!
Как сказано в школьном сочинении: «Бедная Лиза рвала цветы и этим кормила свою мать». Увы, я не «бедная Лиза». Да и моих людей цветочками не прокормишь.
Первая постройка — не церковь, не жильё — коптильня. Хорошо, что я многое из этого в Пердуновке проходил. Уже могу предвидеть. Не умом — личным опытом: осенью птицы полетят, будет осенняя поколка. Нужна соль, травы, бочки, кадушки…
Войско прошло, последние ошмётки мимо идут. Местность… прибрали. Мёртвых — заново похоронили. Надо лес валять, делянки разметить. Строить придётся из сырого, невыдержанного леса. Другого нет. Корчевать… Местность — сильно пересечённая. Тронешь по слабому месту — эрозия почвы. Тут бы, кое в каких местах, наоборот — по весне колья ивовые забить. По оврагам лес — сорный, не строевой. Но на поделки, на дрова — годный…
Вот с такими мыслями протолклись мы с Терентием целый день по полчищу и окрестностям да и заночевали там, на «Гребешке» в балагане.
Ещё затемно я поднялся. Прошёл по «полю битвы», вспоминая как мы тут… стояли, боялись, бились… Вышел к краю речного обрыва. Простор. Простор Заволжья, простор Заочья. Огромный светлеющий купол неба. Над «Святой Русью». Над — «не-Русью». Над миром. Над моим миром.
Вот стоит над обрывом «Лютый Зверь». Нашёл-таки место для своего логова. Присосался, пришипился, окапывается, укореняется. Стоит и оглядывает окрестности. Места и народы. Соседей. Вон там, на восток, Мордва. А по ту сторону Волги — Мари. А дальше там… Булгар и Саксин, Иран и Туран… Справа — Ока. Князьки русские. Со своими раздорами да крамолами. За ними — Степь. Степь Великая, Степь широкая. Дальше… Царьград, Иерусалим… Там и знать не знают, и слыхом не слыхивали. О том, что встал на Окской Стрелке Ванька-лысый. Ну, это мы поправим. Я не про лысину.
За моей спиной — Святая Русь. Главная беда, главная забота. Не потому что хуже других, потому что — мне больнее. С бездорожьем и раздорами, с неустроенностью и суевериями. С тысячами детей, мрущих в душегубках, которые называют здесь жильём.
Потерпите малость, деточки. Не помирайте. Уж не долго терпеть-то осталося. Пришёл, пришёл на Русь «Зверь Лютый». Не на крокодиле скачущий, не с волками бегущими. Страшнее: видящий, думающий. Иное — видящий, иначе — думающий. Вот где страх-то да ужас — в иначести!
Алеет восток. Ещё солнца нет, но оттенки красного по краю горизонта уже пляшут. Прямо на полянке над обрывом я опустился на колени и встретил восход.
Солнце… выпирало из-за горизонта. Большое, огромное, красное. Оно долго тужилось там, за далёкими зубчатыми лесами, ворочалось, уже и корона его видна стала. А само — никак. Не могло, не вылезало. И вдруг — прорвалось. Попёрло, полезло. Заливая всё своим светом, прогоняя туман над речной долиной, высвечивая частокол деревьев от самого горизонта. Оно лезло, всё быстрее, всё выше. Наконец, оторвалось от земли. Сразу пошло вверх, уменьшаясь в размере, меняя красное на жёлтое, жаркое, яркое. Тёплые лучи грели лицо. Вот я и дома. Вот я и дошёл. До дома моего.
Четыре года назад так же, на коленях, я встречал восход на крыше Рябиновского недостроя. Сходно вылезало из-за горизонта солнца, также казалось мне: «вот мой дом».
Ошибся. Не осилил. «Если совершишь ошибку — лучше сразу рассмеяться» — древняя китайская мудрость. Смеюсь.
И прошу прощения. «Прости народ русский, что…». Что четыре года ломился не в ту дверь.
«Самое страшное — потеря темпа».
Только… неправда это. «Не сеяно — не растёт». Здесь — не темп, здесь — трек. Путь, дорога. Дорога моей жизни. Стань. Стань из глупого — умным, из испуганного — смелым, из бездельного — умелым. Пройди последовательность превращений. Вылупляйся. Из колыбели.
«Земля — колыбель человечества. Но нельзя всю жизнь прожить в колыбели».
Моя колыбель там, на Угре, в Рябиновке, в Пердуновке. Там, из бессмысленного, бестолкового, перепуганного попандопулы я стал «человеком разумным». «Зверем Лютым».
Я стал — другим, а цели — остались. Как в математике: «Ещё раз. И — лучше». «Построить дом, посадить дерево…».
«Лучшее время, чтобы посадить дерево, было двадцать лет назад. Следующее лучшее время — сегодня».
«Сегодня» — пришло.