— Ты, Лазарь, своим людям командир. Это твои люди, твоя хоругвь. Решать тебе. А первое дело, по моему суждению — снять с него ошейник (это — про Резана). И с других, кто в бою был.
Резан вздёргивает опущенную голову. Неверяще смотрит на меня.
Доходит. Но — медленно.
Нудный я, ребята. «Слово — не воробей, вылетит — обоср…шся». Мда… русская народная мудрость…
Я слов своих — не забываю. А насчёт остальных… В войну в штрафбатах — до первой крови. «Искупить кровью свою вину…». Представления не имею, какая вина была у тех трёх парней, которые в ошейниках на полчище пошли. Что от холопок родились? Двое, похоже, Лазарю — сводные братья. В смысле — отец один.
Из троих — один уже умер, второй… сегодня-завтра богу душу отдаст. А третий, может, и успеет вольным походить.
…
Я отсел под обрыв, Любава сначала забилась мне под руку, потом убежала помогать Маране. Молодёжь занялась барахлом и ранеными, пердуновкие и тверские парни «обнюхивались» и знакомились. Любим улыбался бесконечно вежливо, выслушивая «страсти от Баскони» — рассказ о сегодняшнем бое. Раза три повторить его рассказ, и в Мордовии вообще людей не останется — всех Басконя порубил.
«Старшина» собралась вокруг меня и более-менее цивилизованно — перебивая друг друга не на каждом слове, а только через два, рассказывала о рябиновском житье-бытье.
Мой побег из Смоленска не мог не дать отдачи. Но хватать-имать славного сотника храбрых стрелков… С шумом-грохотом… По такому поводу как совращение «самой великой княжны» плешивым ублюдком…
Да и вообще — этот стиль князю Роману не свойственен. Ему бы — тихо, несуетно, благостно…
Сразу Акима не повязали, а потом… Дед кое-что знал от меня. Кое-что слышал. Остальное — додумал. Додумав — заорал «во всю ивановскую».
Специально для знатоков: «Ивановской» здесь ещё нет. А вот орать так — уже умеют.
Дед не стеснялся в домыслах и выражениях. Прямое обвинение княжеских слуг в поджоге терема смоленского тысяцкого… При свидетелях и очевидных доказательствах:
— Пожар был? — Был. «Салоп» был? — Был. — Теперь мёртвый? Мёртвый. — Чего ещё надо?!
Этот ор отсекал всякие возможности для серьёзного допроса и наказания по поводу моего побега. Либо Аким — псих. Тогда за что казнить? — Убогие-то у бога. Либо — разумен. — Тогда — был поджог. И надо вести сыск по этому эпизоду.
И где-то за спиной этого… «неприятного случая» маячит двойной шантаж моего имени. С массовой публикацией «по всей земле Русской». С аргументированными доказательствами и издевательствами над глупостью и жадностью светлого князя Романа. Дед этого не знает. Но князь с кравчим… учитывают.
Каждый из «случаев» сам по себе — сомнителен. Но вместе… Это уже закономерность.
Скандала Ромик не хотел — не благолепно. И Акиму настоятельно посоветовали убраться. «Отсюда и до не видать вовсе».
Дед ещё малость по-выёживался, потрепал нервы княжьей службе, продал городскую усадьбу, уже собирался и Марьяшу замуж выдать. Но тут…
Кто именно из «доброжелателей» красочно намекнул жениху на княжескую немилость… Не знаю — всякий раз в такой ситуации много «активистов» появляется.
Аким к этому времени уже выучил текст и жест «а пошли вы все…». Громко, неоднократно и публично исполнил применительно к разным «вы все», вкинул в сани рыдающую дочку с насупленным внуком, и поехал в Рябиновку. Где и начал… самодурствовать. Или правильнее — самодурничать? Самодурить? Само-дуреть?
Последние годы моё присутствие в вотчине его несколько… ограничивало. Не силой, законом или авторитетом, а…
Проще: от меня он дурел. Или правильнее — одуревал? И с холопами я говорю не так, и самим холопам вольную даю, и дела всякие делаю… странные. И люди у меня… разбаловавши — порядку не знают, страху не ведают. И… и вообще.
Обычный стиль общения «святорусского боярства» с «меньшими людьми» я воспринимаю как сельский вариант московского хамства. Сам так не делаю и другим не даю. Народ, особенно — постоянно общающаяся со мной «головка» вотчины, от таких закидонов отвыкла.
— Аким Яныч — хороший. Только… несдержанный. Квасу хотите?