— Вы знаете, сколько пользы принесли бы эти пятьдесят миллиардов фунтов медицине? — продолжала медсестра, печатая что-то в наладоннике. — Найти лекарство от Эболы II, привить детей по всему миру от ВИЧ, закупить приличное оборудование. Да там на одни витражи можно для Рэдклиффской больницы новый корпус построить, оснащенный по последнему слову техники.
Наладонник выплюнул бумажную ленту.
— Это не ответственность, это…
— Это преступная халатность, мистер Генри. — Она оторвала ленту и вручила мне. — Вот назначение, выполняйте в точности.
Я понуро взглянул на выписку. «Четырнадцать дней строгого постельного режима», — значилось на первой строке.
Строгий постельный режим мне в Оксфорде не обеспечить никак — да и во всей Англии, пожалуй, не обеспечить. Едва леди Шрапнелл пронюхает, что я здесь, строгий режим сразу станет покладистым и уступчивым. Уже вижу, как она врывается в комнату, сдергивает с меня одеяло и тащит за ухо к сети.
— Вам необходимо употреблять побольше белка и выпивать по крайней мере восемь стаканов жидкости в день. Никакого кофеина, спиртного и энергетиков.
— А нельзя подержать меня в лечебнице? — с надеждой спросил я, осененный свежей мыслью. Если кто-нибудь и способен не пустить леди Шрапнелл, то только эти инквизиторши, палатные сестры. — В изоляторе, например?
— В изоляторе? Нет, конечно. Перебросочная болезнь, мистер Генри, на самом деле ведь никакая не болезнь. Это нарушение биохимического баланса, вызванное сбоем внутренних часов и неполадками в среднем ухе. Медикаментозного лечения вам не требуется. Главное — обойтись без скачков во времени.
— Но как я смогу спать?..
Наладонник запищал. Я подскочил от неожиданности.
— Повышенная нервозность, — кивнув, допечатала сестра. — Сейчас протестируем вас немного. Переоденьтесь пока. — Она вынула из ящика бумажный халат и плюхнула сверток мне на колени. — Я скоро вернусь. Завязывается на спине. И умойтесь, вы весь в саже.
Она вышла, прикрыв за собой дверь. Я слез с кушетки, оставив на ней продолговатое пятно сажи, и прокрался к выходу.
— Острейший приступ перебросочной болезни, — донесся из коридора голос сестры. Надеюсь, она не с леди Шрапнелл там беседует. — Ему сейчас только стихи барышням в альбомы сочинять.
Нет, это не леди Шрапнелл. Потому что иначе я уже услышал бы ответную реплику.
— Плюс повышенная беспричинная тревожность, а это уже нетипичный симптом. Попробую просканировать на источник тревожности.
Я бы ей и без сканирования объяснил, откуда взялась тревожность, отнюдь не беспричинная, кстати, только разве она послушает… Но до леди Шрапнелл медсестре, хоть она и зверь, все равно далеко.
Здесь оставаться нельзя. На сканировании тебя засовывают на полтора часа в закрытую капсулу и общаются через микрофон. Я уже слышу, как в наушниках громыхает голос леди Шрапнелл: «Вот вы где! Немедленно вылезайте!»
И здесь нельзя, и в общежитие лучше не соваться. Там она будет искать в первую очередь. Может, забиться в укромный уголок где-нибудь в лечебнице и слегка выспаться, чтобы в голове прояснилось? А дальше решу, что делать.
Тут меня осенило. Мистер Дануорти. Если кто и способен найти мне укромное и нетривиальное убежище, то только он. Я уложил слегка испачканный сажей бумажный халат обратно в ящик, натянул ботинки и выбрался через окно.
От лечебницы до Баллиола можно дойти прямиком по Вудсток-роуд, но я не стал рисковать. Сделав крюк через въезд для «скорых», я прошел по Аделаиде, а потом через двор на Уолтон-стрит. Если Сомервиль открыт, срежу через него до Литтл-Кларендон-стрит, а потом по Вустер на Брод и зайду в Баллиол через задние ворота.
Сомервиль был открыт, однако переход занял куда дольше, чем я предполагал, а кованая баллиольская калитка почему-то оказалась непохожей сама на себя. Все шиворот-навыворот, вместо завитков какие-то пики, запятые, геральдические лилии, цепляющие за спецовку.
Сперва я решил, что калитку покорежило бомбой, но нет, это вряд ли. Люфтваффе сегодня бомбит Лондон. А калитка вместе со всеми своими пиками и запятыми покрашена в ярко-зеленый.
Я полез между прутьями и зацепился погоном фальшивой пожарной робы за какой-то из завитков. Подергался в надежде высвободиться — и только еще хуже застрял, трепыхаясь, словно рыба на крючке.