-Игнат! –подошла Точилина. –Ты всё видел и слышал. Я отбивалась и защищала тебя, как могла, но тебе придётся пойти-таки на разгрузку машины.
-Срочно! – послышался из-за кульмана голос Мямлиной. –Шофер долго ждать не может.
-…И когда я приехала к родителям, этот подлец, глядя мне в глаза, начал лгать! Лгать! А отец ему поверил! Он видел тебя спящим в моей квартире. Для отца это оказалось достаточным подтверждением клеветы. А Вадим, он всё подстроил с тобой и мной. Специально! У него был план. Всё, гад, продумал. Всё рассчитал. Зазвал тебя ко мне… . – Юля остановилась, чтобы перевести дыхание.
-Юля, не могу сейчас разговаривать. Мне срочно надо по работе. –успел вклиниться Мельников. -Ты дома?
-Дома. Конечно, я дома. Где мне ещё быть? У меня вчера у родителей из-за Вадима нервный припадок случился. Мне дали успокоительное и я заснула у них. Утром проснулась, вспомнила о тебе и неслась на такси, как сумасшедшая, чтобы успеть к твоему уходу на работу. Ты ж без ключа остался! А как ты запер дверь? Там какая-то нитка привязанная.
-Потом расскажу. Или спроси у соседей. Ты, кстати, знаешь, что у твоей соседке такой же замок на двери, как у тебя.
-Серьёзно? Первый раз слышу. –удивилась Юля.
-Мельников! Кончай нерабочие разговоры в рабочее время! –Мямлина выглянула из-за кульмана. –Если машина уедет, то мы останемся без канцтоваров. И в этом будешь виноват ты. Из зарплаты вычтем. Я как профорг обещаю этого так не оставить.
-Пока, Юленька. Перезвоню. –Мельников положил трубку.
-Что Вы себе позволяете? –снова взвилась Точилина, заступаясь за Мельникова. - У Вас, Галина Ильинична, мания величия! Какой-то там мелкий профорг отдела, а амбиции, как у Наполеона. Но профорг отдела – это не пожизненно. На следующем собрании я выступлю с предложением о Вашем смещении. Мельников, мой непосредственный подчиненный, ударник труда, аспирант, в ущерб производственной необходимости вынужден заниматься неквалифицированным трудом. Это не его работа. Ему, как минимум, благодарность надо вынести, а не грозить выговорами и вычетами из зарплаты. И как у Вас только Ваш поганый язык поворачивается так с людьми разговаривать? Какой Вы профорг после этого? Гнать таких как Вы надо из профоргов!
-А Вы не передергивайте, Мария Мироновна! Не выгораживайте мальчика. У него оба глаза подбиты. Это следы чего? Не догадываетесь? А я скажу чего. Это следы бурного ночного разврата! И мы все видим, как Вы…
-Галина Ильинична! Не переносите свой опыт бурного ночного разврата на других. Это становится невыносимым! И прекратите совать свой распухший от алкоголя нос в чужие дела. Занимайтесь своими прямыми обязанностями! Проектируйте без ошибок. Ваши газопроводы снова налезают на наши приборы. Из-за Вас мы по 10 раз документацию переделываем. Мельников, кстати, и переделывает. И наружность у Мельникова самая что ни на есть правильная, наша. Он работает над собой. Он в партию готовится вступать. А лица определенной национальности…
-Вы мою национальность не трогайте! И тему-то не меняйте! Знаем мы эти приемчики! Не маленькие.
Мельников вышел из зала, оставив женщин доругиваться.
У входа в институт он увидел фургон с распахнутой задней дверцей. Шофер стоял рядом и курил.
-Я на разгрузку. – сказал Мельников вахтеру.
Вахтер кивнул, подмигнул и выпустил Мельникова из института.
-Что разгружать? -спросил он шофера.
-Ты один, что ли? –мужчина оглядел Мельникова с ног до головы и уважительно добавил, задержав взгляд на подбитых глазах. -Один не справишься. Надо б вдвоем. Лучше втроем.
Институтская дверь открылась и вышел Борзов.
-Попался?
-Тимофеева настучала, что я на твоем месте спрятался. Следит за каждым моим шагом, тварь! –сказал Борзов.
-Они знают, что нам нужно баллы зарабатывать, поэтому и эксплуатирует. Попробуй, откажись. Сегодня партсобрание. –Борзов снял темные очки. - Кому дадут анкету, как думаешь? Мне или тебе?
-У кого фингал больше, тому и дадут. –пошутил Мельников.
-Ну, чего, мужики! Взяли? –позвал шофер. –У меня времени в обрез. Смотрите. Это ваше.
-Надо всему институту, а разгружаем только мы вдвоем. –кряхтел Борзов под тяжестью запечатанной пачки ватманов. –Вроде бумага, а тяжёлая, как бревна, из которых её сделали.