— Хорошо все-таки, что мы поехали, — сказала она. — Сто лет никуда не выезжала.
Соня оборачивается к подруге.
— А я что говорила? Хвали меня, хвали.
— Хвалю, хвалю.
— Девочки, скажите, только честно, что мне делать? — спрашивает Юля.
— В каком смысле? — уточняет Соня.
— Любить, — отвечает Нонна. Она-то понимает, о чем Юля спрашивает.
— Так просто?
Это совсем не просто, думает Нонна и улыбается, увидев в зеркале Юлькины глаза.
— Если ты про это, то без вопросов. Без рефлексии. Любить, и никаких гвоздей, вот мой девиз и солнца, — решительно кричит Соня.
— У Маяковского было: «Светить, и никаких гвоздей!» — уточняет Нонна.
— То-то я не знаю, как было у Маяковского!
— Девки, хватит лаяться. Я вас про себя спрашиваю, а вы с утра пораньше про Маяковского. Ну и черт с ним, с Маяковским. Я спрашиваю, что мне с Эдиком делать?
— Юлечка, а что здесь думать? — говорит Нонна. — Любится — люби. Это же подарок небес. От этого не отказываются. Нельзя отказываться. Мы же об этом столько говорили!
— А мне ты все время говорила, что я должна отказываться от своих романов, — обижается Соня.
— Соня, ты же взрослая женщина, а говоришь, как ребенок. Я тебе про божий дар, а ты мне про яичницу. Ты мужу изменяла с гопниками какими-то. А у Юли другая ситуация.
— Такой, значит, муж, что изменяла.
— Тоже правда, — вздыхает Нонна.
Соня хватает Юлю за плечи.
— Согласилась! Она со мной согласилась!
— Сумасшедшая! — кричит Юля. — Мы же сейчас врежемся куда-нибудь.
— Что-то в космосе перевернулось, со мною Нонка согласилась!
— Это стихи?
Они еще не успели выйти из машины, как подошел Эдик. Спокойный, как всегда собранный. Но от того, с какой силой он вытащил Юльку из салона, как обнял ее и, не смущаясь уже присутствия подруг, целовал, у Соньки подогнулись колени. А Нонка все качала головой, загипнотизированная Юлькиной худой рукой на мощной шее Эдуарда. Кто сказал, что нет ее, любви этой проклятой. И это неважно, что ее, Нонку, никто не любит так. Важно, что Любовь есть. Она разлита кругом. В воздухе, на деревьях, на первой траве, в людях, в этой хрупкой женской руке, упавшей на мужское плечо. Главное, что она жива.
— Ох, завидно, — шепчет Соня. — Где же мой Добруша?
— В Нью-Йорке.
— Знаешь, Ноник, в чем твоя проблема?
— Знаю. Люблю конкретность.
— Вот-вот. А женщина не должна быть такой… ветреной и…
— Я забывчива и плохо вижу.
Соня смеется:
— Это действительно придает твоему суровому образу какую-то человечность. — Соня оборачивается к влюбленным. — Хватит целоваться. Нацелуетесь еще.
Эдик — человек удивительный. Его логика была Соне недоступна, но она заранее признавала — он прав. Так, несмотря на теплую дружбу, завязавшуюся между ними, он так и не отменил своего права пользоваться баней два дня в неделю. Соня, конечно же, понимала, что не сам он парится там с Валерой и Димоном, а какая-то хулиганская мелочь, с которой ему приходится иметь дело. Но ее удивляло, как в нем сочетался облик «хорошего мальчика» с жесткой деловой хваткой и криминальными, как думалось Соне, связями.
— Привет, привет! — обнимает он подруг. — Проходите. Знакомьтесь со всеми, а я Юлечку на десять минут украду.
Вот, пожалуйста. Он всегда достигает результата. Конечно же, того, что себе положил. Иного не мыслит. Он тянет Юльку за руку, и она идет с радостной покорностью влюбленной женщины. Кто бы мог подумать, что их спесивая подруга окажется такой покладистой.
— Это я их познакомила, — говорит Соня, с плохо скрываемой гордостью.
— Честь тебе и хвала, — говорит Нонна. А про себя думает, что Соня тоже не знает многого о своей судьбоносной встрече с Добрушей. Может быть, когда-нибудь они с Юлькой и расскажут историю про каску.