Почтальон в форменной одежде с телеграммой в руках пробирается сквозь толпу. Телеграмму он держит над собой, как путеводный огонь Прометея, и приговаривает на ходу:
— Софья Сквирская! Софья Сквирская! Здесь Софья Сквирская?! Телеграмма! Телеграмма! Телеграмма! Долго я буду здесь ходить?
Почтальон подпрыгивает. Из толпы точно так же подпрыгивает администратор.
— Тоже ее ищу. Она тут значится как оформитель сцены.
В другом конце зала сквозь гул слышится голос художника по боди-арту:
— Только что здесь были. Вы говорите, что надо, мы передадим.
Почтальон голосит, подпрыгивая:
— Телеграмма.
— Читайте, передадим!
— Нельзя!
— У нас все можно.
— А мне нельзя!
— Ну не читайте. Дело хозяйское.
— Ладно, — соглашается почтальон и, подпрыгивая, читает: «Подписал контракт на год. Преподаю и снимаю фильм о студентах. Счастлив. Люблю. Твой Жорж».
До показа оставалось шесть часов. Соня стряхивала пепел в бокал.
— Жизнь печальна.
— Да ну?! — удивлялась Юля.
— Ох мы и надрались, девицы. — Нонна придвинула Соньке пепельницу.
— Да, пора уже в чувство себя приводить. По последнему бокалу — за победу, — произнесла Сонька.
— Там пепел, — предупредила Нонна.
— Ничего, пепел стерилен. Удивительно все-таки. Сигарета — такая отрава, а пепел — стерилен. Жизнь все-таки удивительна. Я тоже должна повиниться. Только я не помню перед кем? Одна из вас после болезни должна была выйти в школу, а я забыла предупредить, что мы контрольную пишем по алгебре. И вот кто-то из вас, не зная про контрольную, не смог написать ее, эту алгебру, и получил двойку… Только вот кто из вас — начисто забыла.
— Ноник, мы слились у нее в единый организм. Выпьем!
Снова сдвигают бокалы. Ничего, еще много времени. Еще успеют и протрезветь, и переодеться. Наступит вечер, придут люди и увидят грандиозный мост, свет и задник, над которыми трудилась Соня. Люди придут смотреть на модные шмотки, а увидят спектакль о любви и смерти. Люди удивятся. Они будут плакать. Будут петь. Они привстанут с мест, когда выкатится огромное солнце и невесты мира пойдут по мосту-подиуму в зал. И сам мост развернется к зрителям, а потом вознесется под потолок. А там, наверху, вспыхнут звезды и посыплется на зрителей искусственный театральный снег. И это была единственная уступка Сони, потому что она везде требовала настоящего.
Тянут кабель. Проверяют свет. Приборы исправно перемигиваются. Где-то за кулисой беспрерывно звонят мобильные телефоны. Как призрак оперы мечется распорядитель зала с вечными своими бумажками. Он охрип, но продолжает кричать:
— Артемьева, Геворкян, Сквирская!.. Нет их здесь? Костюмы, постановка, оформление сцены… Никого нет.
Невозмутимые рабочие сцены испытывают мобильную часть декорации.
— Что у вас тут звонит так нервно? — спрашивает распорядитель и убегает.
Мобильные телефоны действительно надрываются на разные лады. То синхронно, то по очереди. Кто-то из рабочих наконец не выдерживает и идет на звук. За правой кулисой, прямо под концертным роялем, бесхозно лежат три сумки — спортивный рюкзак Юли, большущая бесформенная сумка Сони и портфель Нонны.
До показа четыре часа.
В гримерной девушка-стилист трудится над прической одной из моделей. Если к ней приглядеться, то можно узнать Машу из парикмахерской на «Чернышевской». Кто-то заглядывает в гримерную. Входят, выходят. И так целый день. Художник по боди-арту дает Маше лизнуть мороженое и любуется спиной девушки-модели — делом своих рук. На столике перед зеркалом — бокал с недопитым коньяком, пакет кефира и недоеденный пирожок.
— А где?.. — кивает он на натюрморт.