Мы шли около часа. Тропа пролегала среди скоплений камней и скал, через заросли папоротника. Наконец выбрались на укромную поляну. Ее пересекала речушка. Она бесшумно вилась среди зарослей, чтобы ниже по склону вдруг с ревом ринуться с крутизны. Одинокая луна застыла над нами, глядясь в бегущие воды.
— Вот здесь и остановимся, — сказал Моис Аврамов.
Бригада начала располагаться на отдых, а бойцы, которых определили в мясники, быстро взялись за дело. На каждый батальон я выделил по одному волу, а четвертого оставили резервным, так же как и лошадей. Бойцы и командиры, не ожидая на то особых указаний, принялись собирать валежник, развели костры. Работа спорилась, никто не сидел сложа руки. Одни обстругивали прутики для шампуров, другие натачивали ножи о камни, а когда волов закололи, бойцы столпились возле них и, не ожидая, пока их до конца освежуют, отрезали себе куски мяса, поджаривали на огне. У многих не хватало терпения дождаться, пока мясо зажарится: лишь сверху обжарят и принимаются рвать его зубами, подчас даже не прожевывая.
В нашей литературе — и в прозе, и в поэзии — немало строк посвящено Риле, немало читателей восхищалось дивной красотой, описанной ее восторженными поклонниками, но мы в тот момент были глубоко разочарованы и огорчены негостеприимством этих гор, буйных и холодных ручьев и речушек, обрывов и скал, бесчисленных вершин. Конечно, горы не утратили своих красот, затронувших душу поэта, но ведь восприятие красоты, все наши чувства и наслаждения — как ни прозаично это звучит — связаны с материальной жизнью человека. Голодный и измученный, он не способен разглядеть и прочувствовать эту красоту. Мысли его направлены на другое, и представление о красоте у него совершенно иное. «Небось, — приходит тогда на ум, — у тех, кто писал эти вдохновенные стихи, эти прекрасные рассказы о гордых и суровых горах, в рюкзаке был припасен и хлеб, и колбаса, и бутылка доброго вина». Относительность подобных описаний была для нас совершенно очевидна.
В третьем батальоне, который расположился у самого леса, вдруг вспыхнула яростная перебранка:
— Как же ты его упустил, дурень, где были твои глаза? Теперь из-за тебя товарищам придется голодать! — во все горло орал Фердинанд Пудев.
— Убежал он, товарищ командир, — плаксиво отвечал мужской голос, — убежал.
— А что ж ты его плохо держал? Вон ведь ты — здоровый вроде детина!
— Я держал, а он вырвался и удрал, — говорил провинившийся партизан.
Дело не требовало особой проверки. Из разговора было ясно, что убежал резервный вол. Только позже выяснилось, что никуда он не сбежал — его прирезали бойцы Пудева, а тот инсценировал перепалку, чтобы спрятать концы в воду.
Пройдет время, забудутся усталость и трудности. Останутся лишь дорогие воспоминания о тех героических днях, и каждый с благодарностью и любовью будет вспоминать боевых товарищей, готовых поделиться последним куском хлеба, тепло будет вспоминать о тех, кто показали себя подлинными коммунистами, а про таких, кто старался выехать на чужом горбу, создавал дополнительные трудности, усугубляя невзгоды, которые и так, не скупясь, приготовили нам враг и равнодушная природа, — о подобных только и скажешь с огорчением: «Разве таким место в рядах борцов?».
Сгрудившись у костров, партизаны беседовали кто о чем. Велко, Станко и Симо, участвовавшие у моста в составе ударной группы, доказывали, что именно она обеспечила бригаде успех переправы, спорили между собой, кто больше патронов расстрелял.
— Надо признать, друзья, — сказал в заключение Симо, — что лучше всех стрелял Инже. Его пулемет первым сковал противника, долго не давал ему поднять голову.
— Да, перед Инже-пулеметчиком всем надо снять шапки, — проговорил Станко, почесав голову. Он повернул над огнем свой прутик с мясом, вгляделся в озаренные костром лица товарищей и продолжал: — Жаль, не знаем, что с ним сталось. Если жив, наверняка еще встретимся, коли погиб, вечная ему слава.
Остальные партизаны вздохнули и понурились. Воцарилось молчание. Только теперь понял Станко, что случилось с Инже.
У другого костра разговор завел Стойчо из Брезникской околии. Он рассказывал о бое у высоты Малый Полич, когда его пулемет, отлично замаскированный среди скал, участвовал в отражении вражеской атаки.
— Как начал я стрелять, — с некоторым хвастовством говорил Стойчо, — те стали падать, будто гнилые груши. Такого нагнал на них страху — второй раз и не пробовали двинуться в атаку.