– То есть, если я буду выполнять все, что он скажет, и буду... покорной, – она давится этим словом, – то... он не будет долго насиловать меня?
Мои щеки вспыхивают, словно их прижгли раскаленным железом.
– Лера!
Она качает головой.
– В то, что он совсем меня не тронет, я не верю. Ты же его слышал... Он хочет, чтобы ты все увидел...
Воздух застревает в горле, и я давлюсь готовыми сорваться с языка возражениями. Сжимаю руки, впиваясь пальцами в ладони, и морщусь от уродливой правды ее слов.
– Я хочу, чтобы ты мне кое–что пообещал, – просит Лера, и я поднимаю на нее глаза.
Ее лицо почти спокойно, даже губы не дрожат. И только в глазах плещется беспокойное серое море – волны отчаянья с грохотом бьются о берег безнадеги.
– Не смотри.
Я отворачиваюсь, выполняя приказ.
– Нет, не сейчас, – она грустно выдыхает, – тогда, когда он будет делать со мной все... это. Не смотри. Я не хочу, чтобы ты видел.
Лера не выказывает страха: она не дрожит и не плачет, а я думаю, что лучше бы было наоборот – истерика, слезы, мольба – я бы понял все это и попытался утешить, но ее наигранное спокойствие делает меня совершенно беспомощным и ненужным.
Серый устроит ей публичную казнь, и все ради того, чтобы сделать мне побольнее. Зачем я два месяца боролся, цеплялся за свою никчемную жизнь, если сейчас я утащу на тот свет еще и девушку, которую люблю?
– Обещай мне, – настаивает Лера, и я киваю.
– Хорошо.
Ее ладонь скользит по заляпанной кровью рубахе, поглаживая живот. Лера морщится, отворачиваясь от стекла, и возвращается к койке. Она пытается лечь и недвусмысленно дает понять, чтобы я подвинулся, но кажется, я прирос к своему месту. Согнув ноги, Лера устраивается рядом, но я проявляю инициативу и притягиваю ее к себе. Кладу ее голову на колени, осторожно поглаживаю по волосам.
– Антон... Я даже себе противна, не трогай меня...
Не выдерживаю, сгребаю Леру в охапку и, подтянув ее к груди, начинаю укачивать, как маленькую.
– Прости меня, прости, прости...
Я понимаю, насколько бессмысленны мои извинения, но они задевают что–то в истерзанной душе Леры – я не слышу ни единого всхлипа, но чувствую, как моей кожи касается холодная влага ее слезинок. Она больше не пытается отстраниться или оттолкнуть, просто принимает всплеск моих чувств.
Целую ее в макушку, глажу темные спутанные прядки и шепчу, шепчу, шепчу о том, что она самое дорогое, что у меня есть.
Ночь проходит, приводя за собой безрадостное утро и такой же день, полный тревог. Ни я, ни Лера не сомкнули глаз. Она не может найти себе место, постоянно гладя живот.
– Болит... – изредка срывается с ее губ, и я всерьез переживаю, что пинки Серого не пройдут для Леры бесследно.
На свои собственные раны я не обращаю особого внимания. Кожу тянет там, где она повреждена, а в тех местах, где ее нет, чувствуется настойчивая пульсация плоти. Однако какая разница почти–покойнику, в каком состоянии его тело?
Я на грани сумасшествия.
Желудок сводит от голода – те порции, что нам обычно дают, слишком малы, чтобы надолго насытится, а сегодня нас, похоже, решили и вовсе не кормить. Так уже бывало – это одна из пыток: лишение еды и питья, когда ты не можешь думать ни о чем, кроме куска хлеба или стакана воды. Ты становишься покладистым и готовым к любому «сотрудничеству».
Время тянется, Лера тоже голодна и жалуется на головную боль. Мы почти не разговариваем, потому что это и не нужно – и она, и я знаем, что стоит наступить вечеру, Серый и его прихвостни вернутся, чтобы воплотить свои угрозы в жизнь.
Я не переживу сегодняшнюю ночь – он обещал. А Лера?.. Я вздрагиваю, когда она начинает тихо петь, в полумраке и почти звенящей тишине ее голос кажется чистым и проникающим в душу.
Пепел легок и светел.
Я не заметил, как время прошло.
Чары силу теряют и превращают жемчуг в стекло.
Как пусто в душе без миражей, без волшебства.