С историей Леры сложнее: мы оставили ее недосказанной.
– Слушай, мне тоже жаль, но она съехала с катушек, даже ты не можешь отрицать этого.
Я сжимаю кулаки, сдерживая злобу. Так происходит всякий раз, когда кто–то решается называть Леру сумасшедшей: мне хочется вцепиться говорящему в шею и душить его, пока он не возьмет свои слова обратно.
– Прекрати, – предупреждаю я.
– Это ты прекрати делать вид, что все в порядке! Лучшее, что ты можешь сделать, смириться и сдать ее в психушку.
Резко поднимаюсь, переполненный гневом, который едва контролирую. Глубоко вздыхаю, стараясь не обрушить на подругу по несчастью свое негодование, и провожу рукой по волосам.
– Никуда я ее не сдам. Лера останется со мной!
– Ты такой же псих, как она? – Алена тоже оказывается на ногах, испепеляя меня взглядом.
Мы оба на грани того, чтобы наговорить друг другу кучу вещей, о которых потом пожалеем. Неожиданно Алена смягчается.
– Антон, она боится тебя. Она боится всех. А страх… – девушка снова садится, – когда–нибудь она перережет тебе сонному глотку, просто чтобы посмотреть, как ты будешь дергаться, умирая!
– Алена, прекрати! – рявкаю я, почти срываясь. – Это мое дело, и я готов рискнуть.
Она хмурится.
– Ладно, если бы ты один рисковал! Мне вот совершенно не хочется жить с психичкой! Я их на своем веку повидала!
– В каком смысле? – удивляюсь я, поворачиваясь к ней лицом. – С чего бы нам всем жить вместе?
Алена отмахивается от меня.
– Завтра тебе все расскажут, и пусть никто не говорит, что я не умею держать язык за зубами.
Я озадачен ее словами, но спорить бесполезно: почти сразу Алена уходит, а я, растерянный, возвращаюсь к созерцанию потолка.
***
Лера приходит спустя час или около того. Мы уже знаем свои роли: я пристраиваюсь на кровати, а она на кушетке, которую я настоял притащить сюда. Она забирается под одеяло и затихает, все так же, как всегда, неотрывно следя за мной взглядом. Мне кажется, это уже становится частью меня: знать, что Лера за мной наблюдает. Это странно. Но это же дает мне надежду, что все наладится: я не знаю причину, но я нужен Лера. Значит, я буду рядом.
Врач Ольга Ивановна приходит к нам до наступления сумерек. Она меняет мне повязку, а я тяну шею, чтобы получше все рассмотреть: рана на животе почти затянулась – шов еще воспален, но не кажется особо опасным.
– Если все пойдет хорошо, через пару дней я уберу нитки, – говорит Ольга Ивановна, и я не скрываю своей радости по этому поводу.
Взгляд Леры печален и задумчив. И, мне кажется, полон сожаления.
Когда очередь доходит до нее самой, Лера садится ко мне спиной, вынуждая врача обойти кушетку. Она снимает бинты с ее шеи, обрабатывает рану. Я даже не пытаюсь выгнуться и посмотреть, понимая, что мне, очевидно, этого не позволено.
После всех процедур врач уходит, оставляя меня и Леру наедине. Я долго молчу, но все–таки решаюсь начать разговор:
– Лера?
Зову, хотя кожей чувствую, что она итак смотрит на меня.
– Ты можешь не отвечать, я не заставляю, но…
Собираюсь с духом и, садясь на койке, спрашиваю:
– Твои кошмары… В них ты видишь меня?
Она тоже садится на своей кушетке, а темные волосы приходят в движение, подчеркивая белизну свежей повязки.
Я никак не научусь не пялиться на рану Леру: при каждом взгляде на белоснежный бинт я прокручиваю в голове варианты того, мог ли я что–то изменить. И чувство вины не отпускает меня, как я ни стараюсь: наверняка мог.
Лера опускает голову, размышляет, и мне все становится понятно без слов: я снюсь ей. Я причиняю ей боль, являясь в видениях.
Вздыхаю и уже собираюсь извиниться за то, что задал свой вопрос, но Лера наконец смотрит на меня и качает головой.
«Нет».
Долю секунды я сомневаюсь, но мне так невыносимо хочется верить, что Лера не видит во мне врага и что ее страх и нежелание прикосновений –– это не отказ от меня и моих чувств, что я хватаюсь за ее «нет», как за спасительную соломинку.