Лера растерянно заправляет за ухо выбившуюся прядь, не переставая покусывать губы.
– Ну, так что, Лера? Твой ответ?
Лера мнется, сомневается. Я понимаю, насколько трудное это для нее решение. Она слишком чистая, чтобы там сама про себя не думала. Я уже собираюсь прервать бесполезные уговоры, чтобы перестать мучить Леру, но неожиданно она кивает: довольно уверенно, видимо решившись.
– Вот и отлично, ребята. А теперь, может, пойдем по комнатам? Поздновато уже, а мне утром в дорогу.
Мы не спорим и покидаем собственную гостиную, Лера зачем–то уносит с собой блокнот. Входя в кухню, она вырывает испещренные строчками листки, на которых, видимо, сохранились ее откровения с доктором, и, отодвинув круги на печной плите, мнет бумагу, отправляя ее в огонь. Что ж, очевидно, что это к лучшему: написанное – ее личное и должно таким остаться, захочет – когда–нибудь сама мне расскажет.
Поднимаемся по лестнице, стараясь не касаться друг друга: я плетусь первый, Лера в паре шагов позади. Не успеваю даже придумать, что сказать, когда она, скрывается в душе: снова моется – долго и тщательно.
Пока я сижу на краю кровати, ожидая ее, то все отчетливее понимаю, что свое обещание Лера вряд ли выполнит. Не потому, что она хотела соврать, просто… для нее это слишком: чересчур откровенно, неимоверно страшно, болезненно неприятно.
Лера возвращается из душа, одетая в ту самую темную сорочку, в которой когда–то пошла топиться, а ее влажные волосы заплетены в небрежную косу. Мы встречаемся напряженными взглядами, Лера выглядит взволнованной. Я подхожу к ней почти вплотную, поднимаю руку, показывая, что хочу прикосновения, и только после этого мои пальцы касаются ее щеки.
– Ты никому ничего не должна, помнишь? – говорю я. – Делай только то, что сама считаешь возможным.
Лера беспокойно дышит, но кивает, после чего отстраняется, протягивая мне сухое полотенце. Я понимаю ее желание, побыть одной, и плетусь в душ: мне не особенно хочется мыться, но ласковые пальцы воды приятно массируют спину, расслабляя напряженные мышцы, и я задерживать здесь подольше, давая возможность Лере все взвесить.
Когда я прихожу обратно, свет в спальне уже не горит – только ночная лампа с моей стороны кровати освещает комнату. Лера лежит под одеялом, зарывшись так глубоко, что торчит одна голова и настороженно наблюдает за мной.
– Этого всего лишь я, – стараюсь успокоить ее, подходя к кровати, но слова застревают в горле, когда я вижу на стуле небрежно брошенную ночную рубашку. Ту самую, что еще недавно была на Лере.
Я сглатываю, разволновавшись: Лера сейчас совершенно обнаженная под одеялом и… ждет меня?
Кто бы мог подумать, но я чувствую себя растерянным: мне тоже следует снять белье? Надо что–то сказать? Как себя вести, чтобы не напугать Лера больше, чем было до этого?
– Я тоже… разденусь, – медленно говорю я. – Если ты… не против…
Глаза жены широко распахнуты, а взгляд беспокойный, но она все–таки кивает. Я помню слова врача о том, что Лере стоит привыкнуть к моему голому виду, но не уверен, что могу так рисковать: обнаженное тело никогда не было особо привлекательным для Леры.
Как–то неожиданно мне приходит в голову мысль о том, что меня, кроме прочего, еще и сложно назвать красавцем: Серый и сотоварищи не зря ржали в камере – на ноге большущий шрам, доставшийся мне еще в детстве, а все остальное… Лера видела меня голым в ту ночь, когда мы… то есть я… ее… насиловал, но вряд ли она тогда разглядывала меня – ей было мерзко и больно, она сама сегодня призналась. С чего бы ей захотеть рассматривать меня сейчас?
И все–таки я не могу простоять возле кровати половину вечности и, подцепив пальцами белье по бокам, стягиваю с себя трусы, оставаясь перед Лера в чем мать родила. Она не смотрит: зажмурилась и почти не дышит от страха.
Наверное, это и к лучшему. Забираюсь под одеяло, испытывая явный дискомфорт: мое тело проявляет крайний интерес к тому, что Лера лежит рядом на расстоянии вытянутой руки. Обнаженная и желанная. Буквально каждая клеточка моего тела исходит от томления, но я не нарушаю невидимых границ: прикосновение к ее горячей коже сродни сладкому видению – так близко, что жжет пальцы, и так недоступно, что хочется застонать от отчаянья.