Я что-то пошутил насчет неограниченной власти уголовного кодекса над живыми и мертвыми, но в общем-то особой радости не испытывал. Хотя никаких сюрпризов в тексте обвинения вроде бы не было, сам его казенный язык подавлял мрачной беспощадностью, не оставлявшей места для нормальной человеческой логики и здравого смысла. Вот за что мне полагалась первая "вышка":
"Щаранский А.Б., будучи враждебно настроенным к советскому государству, его государственному и общественному строю, изменив Родине, умышленно действуя в ущерб государственной независимости и военной мощи СССР, в 1974-1977 годах систематически оказывал помощь иностранным государствам в проведении враждебной деятельности против СССР, с 1976 года и вплоть до ареста занимался шпионажем, а также проводил в 1975-1977 годах в целях подрыва и ослабления советской власти антисоветскую агитацию и пропаганду.
Для достижения своих изменнических замыслов Щаранский установил и в указанный период поддерживал преступные связи с рядом находившихся в СССР дипломатов, корреспондентов и иных представителей капиталистических государств, многие из которых являлись агентами спецслужб США, а также с приезжавшими в СССР под видом туристов эмиссарами международных сионистских организаций. По личной инициативе и по поручению этих лиц Щаранский систематически снабжал их изготовленными при его участии враждебными Советскому Союзу документами, в которых он призывал правительства капиталистических государств - прежде всего США - под предлогом заботы о правах человека постоянно оказывать давление на Советский Союз с целью изменения его внутренней и внешней политики. Данные материалы активно использовались реакционными кругами капиталистических государств в проведении враждебной деятельности против СССР, о чем ему было доподлинно известно".
Далее перечислялись два десятка эпизодов, квалифицированных как измена Родине в форме помощи иностранным государствам: встречи с сенаторами и конгрессменами в гостиницах "Россия" и "Советская", названные "конспиративными"; "конспиративная" же встреча с Пайпсом; серия обращений в поддержку поправки Джексона; призывы к правительствам западных стран и к еврейским общинам свободного мира не забывать об узниках Сиона, требовать от Советского Союза выполнения взятых им на себя международных обязательств...
Описание моей "шпионской деятельности" было самой короткой частью обвинения - оно составляло всего два абзаца:
"Кроме того, умышленно действуя в ущерб военной мощи СССР и во исполнение поступившего по дипломатическим каналам осенью 1976 года задания от агента США Рубина, Щаранский в 1976-1977 годах собирал с целью передачи и передавал за рубеж сведения, составляющие государственную тайну Советского Союза. В частности, он лично и с помощью своих сообщников в Москве путем регулярных опросов лиц, получивших временно отказы на просьбу о выезде в Израиль, собрал информацию в отношении 1300 таких лиц... Данные сведения Щаранский в течение длительного времени хранил у себя, сгруппировав их в так называемые списки отказников, а затем, с соблюдением мер предосторожности и конспирации, систематически вплоть до ареста передавал их Рубину и другим представителям капиталистических государств при встрече с ними или при разговорах по телефону.
С частью этих данных, также составляющих государственную тайну СССР, Щаранский в ноябре 1976 года ознакомил московского корреспондента "Лос-Анджелес Тайме" Р.Тота, являющегося агентом разведки США. Сведения об отказниках, полученные от Щаранского, Тот частично использовал в своих статьях, в частности, при написании статьи "Россия косвенно раскрывает свои секретные исследовательские центры". В ней, опубликовав переданный ему Щаранским список, Тот призывал правительства западных держав к прекращению поставок в СССР передовой техники".
Наконец, третья часть обвинения - антисоветская деятельность. Сюда вошли все документы Хельсинкской группы, под которыми стояла моя подпись, телевизионный фильм английской студии "Гранада" "Рассчитанный риск", письмо Марше и Берлингуэру, заявление-протест по поводу советского антисемитского фильма "Скупщики душ".
Так какой же из двух первых пунктов обвинения самый опасный? Второй из них - яркое свидетельство тому, насколько грубо власти фальсифицируют политические дела: достаточно объявить списки, открыто отправлявшиеся во всевозможные инстанции, секретными, подготовленными по заданию иностранной разведки, найти одного-двух подходящих свидетелей, раздобыть с помощью дворника пару документов - и все готово для суда и приговора.
Но первая часть обвинения в измене казалась мне еще более страшной. Тут и фальсифицировать ничего не надо. Бог с ней, устрашающей риторикой, - но ведь факты, перечисленные там, на самом деле имели место: и наши встречи с иностранцами (конечно, никакие не конспиративные) , и заявления, под которыми стоят десятки, а то и сотни подписей... Это обвинение можно уже сегодня, без всяких дополнительных расследований со стороны КГБ, предъявить многим и многим еврейским активистам.
* * *
Теперь мне предстоит ознакомиться с материалами, подготовленными семнадцатью следователями КГБ. Солонченко сообщает, что в деле будет пятьдесят один том, каждый примерно той же толщины, как тот, который сейчас у него в руках. На картонной обложке наклейка: "Дело 182". В правом верхнем углу гриф "секретно". Более трехсот страниц машинописного текста.
- Откуда взялся этот гриф, ведь секретных допросов не было? -спрашиваю я. - Означает ли это, что и суд будет закрытым?
- Нет, это стандартная отметка. У нас в КГБ все секретно, - говорит следователь. Он, наверно, и сам еще не знает, что через месяц засекретит дело еще больше, добавив к слову "секретно" на каждом томе "сов." -"совершенно".
Володин объясняет мне, что теперь по закону я могу взять себе адвоката и вместе с ним ознакомиться с материалами.
- Мы даем на это две недели. Срок вполне достаточный: ведь дело-то вам хорошо известно.
- Я буду изучать их столько времени, сколько мне потребуется, -отвечаю я и немедленно открываю первый из фолиантов.
За этим интереснейшим занятием - чтением многотомного произведения, сочиненного КГБ, я провел три с половиной месяца. Более ста дней с утра до вечера, не считая перерывов на обед и ужин, я изучал в кабинете следователя протоколы допросов свидетелей - всего около трехсот человек, составившие пятнадцать томов; "вещественные доказательства": наши заявления, письма от Авитали и друзей, материалы из западной прессы, видеофильмы, бесчисленное множество различных ответов из советских учреждений, специально подготовленные обзоры, показывающие, как хорошо живется евреям в СССР...
После одиннадцати месяцев изоляции - море информации. Теперь-то я был уже просто обязан разобраться в том, что происходит на воле, и стал внимательно вчитываться в каждое показание, каждый документ, пытаясь представить себе, кто и что стоит за ним.
Одну за другой покупал я в ларьке папки для бумаг, и они быстро заполнялись: я выписывал из прочитанного все, что казалось мне достойным дальнейшего изучения.
- Имейте в виду: никаких записей вам из Лефортово забрать не удастся. Дело ведь совершенно секретное, - говорили мне.
Я и сам в этом не сомневался, но, тем не менее, исписал с обеих сторон полторы тысячи листов и каждую свободную минуту в камере корпел над материалами.
Следователи пытались торопить меня.
- Я вам не мешал клеить дело, теперь вы мне не мешайте разбираться в том, что тут наворочено, - говорил я им.
Меня перевели на "продленный" рабочий день: шесть-семь часов со мной сидел один следователь, еще шесть-семь часов - другой. Что ж, я в камеру и не рвался.
- Да что вы так долго там изучаете? - сказал мне однажды Губинский. - Диссертацию готовите, что ли?