- Вызывают ли Рябского на открытое заседание? - спрашиваю я судью. -Его свидетельства касаются открытой части обвинения.
- Это мы определим позже.
Я все же решаю задать свой вопрос.
- Вы говорите, что Пайпс призвал нас объединиться с правозащитниками на основе Заключительного акта, подписанного в Хельсинки. Он что, был знаком с его текстом?
- Конечно! У Рубина копия акта лежала прямо на столе, - спокойно отвечает Рябский, глядя мне прямо в глаза. - Выполняя указание Пайпса, вы с Рубиным и вступили впоследствии в Хельсинкскую группу.
- Из ваших показаний следует, что встреча состоялась четвертого июля семьдесят пятого года, верно?
- Да, я хорошо помню. Это был День независимости США, и об этом шла речь за столом.
- Правильно, я тоже это помню. Однако заключительное совещание в Хельсинки проходило в августе того же года, и еще за месяц не было ясно, состоится ли оно вообще. Но, по вашим словам, у Рубина уже был текст акта, а Пайпс даже предлагал объединиться на его основе. Как вы это объясните?
Я еще не успеваю закончить, как лицо Рябского утрачивает всю свою самоуверенность. Он хмурит лоб, долго думает, а потом мямлит:
- Да-а... Я, видимо, просто ошибся. Дело было на год позже, в семьдесят шестом году.
Доказать, что это не так, нетрудно. Ведь в июле семьдесят шестого и Пайпса не было в Москве, и Рубин уже жил в Израиле.
Но я лишь прошу секретаря точно записать слова Рябского: встреча состоялась не в семьдесят пятом, а в семьдесят шестом году.
Закрытые заседания наконец-то закончились. После перерыва я возвращаюсь в битком набитый зал. Леня теперь сидит в четвертом ряду, посередине. Рядом с ним - все тот же страж, да и второй сосед брата не сводит с него глаз. Мы с Леней обмениваемся радостными улыбками.
Он демонстративно держит в руках записную книжку и авторучку. Правильно! Надо все записывать. Даже если потом книжку и отберут, так больше запомнится.
Я сразу же повторяю свое ходатайство о вызове всех свидетелей на открытое заседание суда.
- Рассмотрим, - отвечает судья.
Первым вызывается для дачи показаний Абрамов, кавказский еврей из Дербента, Значительную часть жителей этого города составляли евреи, по принятой среди историков версии переселившиеся из Персии много веков назад. Большинство этих людей не имели высшего образования, зато их связи с еврейской религией и традицией были гораздо прочнее, чем у европейских евреев. Многие дербентцы активно включились в борьбу за выезд в Израиль. Почти сразу же появились и первые отказники, а со временем таковых в городе оказалось гораздо больше - пропорционально еврейскому населению, - чем в любом другом месте СССР. Начались преследования со стороны властей, кое-кто угодил в тюрьму.
Первым из московских активистов алии с ними установил связь Саша Лунц, который побывал в Дербенте осенью семьдесят четвертого года. Затем тамошние евреи стали приезжать к нам. Люди буквально набрасывались на книги об Израиле, учебники иврита, но они нуждались в учителях. И вот летом семьдесят шестого года наш лучший преподаватель иврита Владимир Шахновский, взяв отпуск, поехал на Кавказ. Каждый день его водили из дома в дом, где собирались евреи, которым он давал уроки. Гостеприимные хозяева были счастливы, но КГБ их радости не разделял и быстро выслал Шахновского из города под тем предлогом, что он живет в нем без прописки.
В наших документах о положении советских евреев мы не раз писали о дербентской общине, называли фамилии преследуемых. Абрамова среди них не было, однако сейчас именно он выступает в качестве свидетеля обвинения.
- Ваша должность? - спрашивает судья.
- Директор школы.
- Партийность?
- Коммунист.
- Что вы можете сказать о положении татов в Дагестане?
Тут надо отметить, что власти не признавали кавказских евреев евреями и в паспортах записывали их как татов - есть такая маленькая мусульманская народность на Северном Кавказе, языком которой евреи пользовались в обиходе.
Абрамов говорит о том, как хорошо им там живется: нет никакой дискриминации, все осуждают сионистскую пропаганду...
- Известно ли вам, что в Дербенте есть евреи, которым не разрешают уехать в Израиль?
- Для меня они изменники Родины, я и знать о них ничего не хочу.
- В курсе ли вы того, что в Дербенте людям запрещают изучать иврит?
- Нам этот язык не нужен.
- Ходите ли вы в синагогу?
- Религия - пережиток капитализма... - начинает отвечать Абрамов, но судья перебивает его:
- Я снимаю этот вопрос. В СССР свобода совести, и на суде спрашивать человека об этом нельзя.
Свидетель уходит, а в приговоре моем будет сказано следующее: "Показания Абрамова опровергают клеветнические измышления о советской действительности, содержащиеся в документах, изготовленных и переправленных на Запад Щаранским и его сообщниками".
За Абрамовым следуют две свидетельницы: врачи Емельянова и Сухачева. Одна работает в политическом лагере в Мордовии, другая - во Владимирской тюрьме. Они рассказывают о том, какие отличные санитарные условия в местах заключения, какая высококалорийная пища, как тепло в карцерах...
- Медицинское обслуживание у нас лучше, чем во многих местах на воле!- заявляет одна.
- Родственники всегда могут получить полную информацию о состоянии здоровья заключенного, - говорит другая.
С общими утверждениями спорить трудно, хотя даже мой небольшой опыт пребывания в карцере существенно противоречит показаниям свидетельниц. Я задаю конкретные вопросы - например, о Якове Сусленском, который однажды потерял сознание в карцере Владимирской тюрьмы и после этого несколько месяцев пролежал в больнице. Я ведь сам, выдавая себя за двоюродного брата Якова, ходил по просьбе Иды Нудель по всем высоким инстанциям, безуспешно пытаясь узнать подробности о его здоровье.
Сухачева спокойно отвечает мне:
- Это все ложь, в карцере никто потерять сознание и даже просто заболеть не может. Поместить туда имеют право только с разрешения врача, и каждый день мы контролируем состояние заключенного. Сусленский никогда не терял сознание в карцере.
Ни она, ни я еще не знаем, что уже через неделю я буду во Владимирской тюрьме, что стану искать встречи с ней - хотя бы для того только, чтобы посмотреть ей в глаза: ведь уже с первых дней - да что там, часов! - я мог убедиться в том, как нагло врала она на суде. Я еще не знаю, что мне предстоят около четырехсот карцерных дней и ночей, что я буду терять там сознание, тяжело болеть и почти в каждом заявлении прокурору об условиях содержания в карцере стану цитировать врача Сухачеву... Немало гнусностей открылось мне в ГУЛАГе в последующие годы, но институт карательной медицины оказался явлением самым омерзительным, лицемерным и подлым в системе этой рабовладельческой империи.
После перерыва судья объявляет о частичном удовлетворении моего ходатайства: Липавский, Цыпин и Рябский будут вызваны на открытое заседание суда, а вот Адамского, Раслина и Игольникова раздобыть не удалось: они уже покинули Москву.
- Но я же заявлял свое ходатайство в их присутствии! - восклицаю я.
Судья оставляет эту реплику без внимания. Мне, естественно, особенно досадно, что не будет Адамского: ведь на открытом заседании судья вряд ли бы решился угрожать ему уголовным преследованием, и человек мог очистить свою совесть, отказавшись от показаний, данных на следствии. Теперь ему предстоит жить с этим до конца...
В зал входит очередной свидетель, по фамилии, если не ошибаюсь, Платонов: маленький, щуплый, болезненного вида человек, лет сорока, библиотекарь из Ленинграда.
- Что вы можете рассказать по делу Щаранского? - спрашивает судья.
- Ничего... Я с ним не знаком, - испуганно отвечает свидетель.
- Ну, расскажите о себе.
Библиотекарь говорит, что в конце шестидесятых - начале семидесятых годов сидел в политическом лагере вместе с Гинзбургом, что тот себя плохо вел: подбивал людей на голодовки, пересылал на волю клеветническую информацию - и прочее в том же духе, а он сам, Платонов, осознал свои ошибки и раскаялся, сейчас работает и всем доволен.