– Так его уже везут?! Или нет?! – почти заорал Лёха.
– Если бы. Родственники донорши за него пятьдесят килоевро запросили. По-нашему около четырёх лямов. Где их взять-то? Мы уж пытались с Олькиной бабкой договориться, чтоб ссуду в банке под квартиру взять – бабка ни в какую. Я-то, говорит, и с бомжами могу своё дожить, мне не привыкать, я человек сталинской закваски. Но вот завещание-то у меня, говорит, на двух внучек написано: на Ольку да на Машеньку. Так за что ж Машеньку-то по миру пущать? Олька, значит, своим хвостом сама себе на голову приключений навертела, а Машеньке, значит, за неё отвечать?
– Бляяять!! – провыл Лёха. – А ещё?! Ещё какие-нибудь варианты есть?!
– Да какие там варианты. Хотели было через телевидение денег поднять – тоже не вышло. Мы только по детям, говорят. Ещё год назад, говорят, может, чего и получилось бы. А сейчас-то она уже совершеннолетняя.
В палате повисло тягостное молчание. Какое-то время Лёха лежал неподвижно, затем не без труда встал с кровати. Подошёл к раковине и бросил себе в лицо несколько пригоршней холодной воды. Не поворачиваясь к Вите, глухо сказал:
– Скажи, Витёк, а ты помнишь, что ты мне пятнадцать косарей должен?
– Ты, может, плохо расслышал? – с обидой в голосе ответил Витя вопросом на вопрос. – Там четыре ляма нужно, а не пятнадцать косарей.
– Это ты плохо расслышал. Ты помнишь, что ты мне пятнадцать косарей должен, или нет?
– Ну, помню. И что?
– У тебя есть маза рассчитаться со мною прямо сейчас, не заплатив ни копейки.
– Это как же так? – с интересом спросил Витя.
– Очень просто. Ты сейчас снимаешь с себя всё шмотьё и отдаёшь его мне. После этого надеваешь мою пижаму, ложишься в койку, отворачиваешься лицом к стене и притворяешься мной до тех пор, пока тебя не расколют.
– А дальше что?
– А дальше скажешь, что я тебя к этому силой принудил. Для убедительности могу тебе пару раз в торец сунуть, чтоб следы насилия были.
– Не, не надо. И после этого я ничего тебе не должен?
– Абсолютно.
– Ну… окей. Стрёмненько, конечно, но да ладно.
– И ещё я возьму на время твой мобильник.
Спустя пять минут одетый в пижаму Витя уже лежал на боку и, глядя в больничную стену, тихо ворчал: «Возьму мобильник… А я чем звонить буду? Жопой, что ли?»
***
За две недели, что прошли с того неприятного вечера, осень окончательно вступила в свои права. Деревья почти полностью сбросили листья и теперь царапали небо кривыми сучьями. Подвывал собакою ветер, и плакал о пешеходах крокодил-дождь.
Проклятый бок разболелся с новой силой. Две недели – это, конечно же, не тот срок, когда следует покидать больничку, попав туда с продырявленной селезёнкой. Да, конечно, спустя две недели уже многое разрешено. Можно и даже нужно отказаться от судна. Можно запросто начинать самому ходить в туалет, в том числе и по-большому. А потом, отдышавшись, прогуливаться по коридору и строить дежурной сестре глазки, если та молода и красива. Да много чего можно. Но вот переодеться в шмот друга и совершить из учреждения побег – это уже как бы перебор, это уже как бы надругательство над раненой селезёнкой. За которое она может и отомстить. Как именно она это сделает? Да очень просто: лопнет, говоря по-простому. Или разойдутся какие-нибудь там швы, говоря более просвещённо. Смотрите, какой симпатичный мальчик валяется на остановке. Ему, наверное, плохо, нужно бы куда-то сообщить. Бедняга, он так и не дождался автобуса…
Что же тогда получается. Получается, что он, Алексей Пеньков, мудила каких поискать, рискует собственной жизнью ради какой-то чужой для него тёлки? Ну кто для него такая, если разобраться, эта Оля Фи… Филатова? Филонова? Он ведь даже фамилии её толком не знает. Ну да, она за него вписалась, и если бы не она, то и разговаривать сейчас было бы не о чем, а главное – некому. Только это мало что в данном случае значит, потому как то была и её война. Ведь совершенно ясно, что при любом раскладе убивец не собирался никого из них оставлять в живых. Поэтому, впрягаясь за соседа, она на самом деле впрягалась за саму себя, а это значит…
Лёха, наконец, дошёл до автобусной остановки и буквально свалился на лавочку. С трудом перевёл дух, вытер тыльной стороной ладони вспотевший лоб. Влюбился он в эту Олю – вот что это значит. Те самые однокоренные с любовью чувства переросли вдруг в неё саму, окаянную – как ни пытайся уйти от этого факта, как ни крути. Ну… бывает, чо. Бывает, что пацану от тёлки вдруг становится нужно не только… сами понимаете что, но ещё и то, чтоб всё у ней было хорошо… Чтобы просто жила, да…