Захотелось домой хоть на один час, хоть на полчаса, хоть на несколько минут!
Просить, чтобы отпустили, нечего было и думать. В этот день Степан с восьми часов утра вступил в караул. Крейсер зашёл только принять уголь и на следующий день должен был сняться с якоря. По всей палубе летала чёрная едкая пыль. Кадки с углём быстро поднимались с подошедшей к борту баржи и с грохотом опускались вниз. Все спешили, стараясь окончить грязную работу скорее. Степану казалось, что и офицеры, и матросы в этот день были в особенно скверном расположении духа, а сам он как будто оглох или отупел. Когда баржа, выгрузив уголь, ушла, и суета прекратилась, на душе стало как будто легче.
К вечеру после спуска флага воздух посвежел. Море стало тёмно-фиолетовым и запестрело белыми гребешками. Красное, матовое солнце садилось за тучи. Говорили, что назавтра можно ожидать шторма. В восемь часов запад совсем померк. Скоро и молитва. Прогремела отрывистая, бьющая по ушам, дробь барабана, и на шканцах, посреди палубы, затопали босые ноги строящихся матросов. Стихло. Чей-то голос быстро стал читать одну за другою вечерние молитвы. Его прервали несколько высоких теноров, в унисон начавших:
— и сейчас же две сотни здоровых голосов подхватили:
Справа слышится один голос, похожий на женский. Это поёт квартирмейстер Суханов. Он всегда тоскует о том, что в хоре нет дискантов и альтов, и старается восполнить этот недостаток, и когда поёт тоненьким голосом, ему самому это кажется очень эффектным.
Весь мотив гудит торжественно и спокойно и несётся, и к слившемуся уже с небом морю, и к городу, похожему теперь на сизое пятно, от которого всего шестнадцать вёрст до родной деревни Степана и до Катри.
Степан знал, что в эту ночь будет стоять на посту, но спать не ложился, а, обняв колени, сидел на палубе. Его давила какая-то непонятная, назойливая тоска, от которой не знаешь, как избавиться. Когда было без десяти минут полночь, за ним пришёл разводящий и очень удивился, что всегда исполнительный Макаренко, у которого глаза были открыты, поднялся только после третьего оклика. От флагштока, возле которого нужно было стоять на часах, город был виден ещё лучше. Степан глядел на отдалённые огни и чувствовал, что с ним происходит что-то нехорошее. Как после присяги ему хотелось кричать «ура» и радоваться, так теперь хотелось плакать и очутиться там, на берегу. Завидев вздрагивавший на воде огонёк командирского вельбота, он обрадовался, что явилось обстоятельство, хоть на несколько минут отвлёкшее от назойливых дум, и изо всех сил крикнул:
— Кто гре-бёт?
— Ко-а-ндир… — долетело в ответ с моря.
— Фалрепных на правую, — отрывисто прозвучал откуда-то из темноты голос вахтенного начальника, и побежали к трапу люди.
Наступившая после приезда командира тишина стала неприятной. Было как будто ещё труднее справляться с собственными мыслями. «Ведь всего шестнадцать вёрст, — мелькнуло в голове у Степана, — если хорошим шагом, так это всего часа на два ходу»… И вслед за этой мыслью наплыла, неизвестно откуда, новая, до головокружения сладкая и страшная: «А что если вплавь?..»
Вспомнилось что-то о наказаниях за побег с поста и сейчас же расплылось и ушло. Рассудок вдруг перестал работать, а руки автоматически прислонили ружьё к борту, сняли патронную сумку и снова опустились, чтобы снять сапоги. Нужно было спешить и спешить, пока никто не заметил.
Дышать стало трудно. Через полминуты тёмная фигура Степана, судорожно цепляясь руками за трап тали левого борта, спускалась вниз. На площадке трапа он на мгновение остановился, разорвал одним движением фланелевую рубаху и бесшумно опустился в воду. Плыть было тяжело: мешала оставшаяся одежда, и от холоду совсем забивало дыхание.
Четверть часа уже работал Степан из всех сил руками и ногами, а тёмная линия берега почти не приближалась. «Лишь бы только судорога ногу не схватила», — подумал он, отфыркнулся и, набрав полную грудь воздуха, повернул к открытому берегу, подальше от раскачивавшихся силуэтов баркасов. Зубы стучали. Под самым уже берегом ему показалось, что силы его совсем уходят, и хотелось закричать, но помог прибой.