АССУНТА. Доброй ночи.
Тетка и племянница молча уходят. Поп усаживается в переулке за дверью. Дженнаро стоит, устремив осуждающий взгляд на жену. Амалия чувствует этот взгляд: она раздосадована. Наконец, не выдержав, сама нарушает тишину, почти злобно.
АМАЛИЯ. Что ты так смотришь? Я делала то, что и другие. Я защищалась, ловчила… Ну почему ты на меня уставился и ничего не говоришь? С самого утра ты смотришь на меня и молчишь. В чем ты меня обвиняешь? Что тебе наговорили?
ДЖЕННАРО (который любой ценой желал бы избежать объяснения). Почему я молчу? Ты хочешь, чтобы я говорил? Я скажу. (Попу.) Поп, будь добр, иди, завтра утром увидимся.
ПОП (встает и ставит стул на место). Доброй ночи. (Идет.)
ДЖЕННАРО. Не забудь о моем поручении.
ПОП (из переулка). Ладно. (Уходит.)
ДЖЕННАРО (закрывает застекленную дверь и медленно подходит к жене. Не знает, с чего начать; смотрит па дверь в комнату больной девочки, наконец решается). Амалия, не знаю почему, но этот ребенок, что лежит там, заставляет меня думать о всей нашей стране. Я вернулся, ожидая найти свою семью или уничтоженной, или спасшейся, живущей честно. Почему я так думал?.. Потому что я возвращался с войны… А тут, оказывается, никто не хочет слышать о ней. Когда я вернулся с прошлой войны, все меня зазывали: один туда, другой сюда. Чтобы узнать, чтобы послушать о боевых эпизодах, о героических подвигах… До того ведь доходило, что, когда мне нечего стало говорить, помню, чтобы отвязаться, я выдумывал, рассказывал о случаях, которых не было или же были, но с другими солдатами… Потому что собиралась толпа, народ хотел слушать… ребятишки… (Вспоминая энтузиазм слушателей тех времен.) «Солдат! Расскажи нам! Дайте ему выпить! Итальянский солдат!» А теперь почему никто не хочет и слышать об этом? Прежде всего потому, что… это не твоя вина, ведь не ты затеяла эту войну… Затем потому, что деньги кружат голову… (Понимающе.) Сначала ты видела их понемногу, потом сотнями тысяч, миллионами… Ты уже больше ничего другого не понимала… (Открывает ящик комода, достает два — три пакета с оккупационными кредитками по тысяче лир. Показывает их Амалии.) Смотри, вот… Они производят на тебя впечатление, потому что ты их видела понемногу и не успела понять то, что понимаю я, который вернулся и увидел их сразу все вместе… Вся эта масса тысячных бумажек кажется мне какой-то шуткой, безумством. (Рассыпает банковские билеты по столу перед Амалией.) Заметь, Амалия, я прикасаюсь к ним, и у меня не бьется сердце… А оно должно биться чаще, когда берут в руки тысячные бумажки. (Пауза.) Что тебе сказать? Останься я здесь, возможно, и я потерял бы голову… А что я должен делать с дочерью, которая вчера вечером у кровати больной сестренки покаялась мне во всем? Взять ее за руку, вывести на улицу и сказать: «Иди в проститутки»? И сколько таких отцов, которым пришлось бы выгнать своих дочерей? И не только в Неаполе. Во всех странах света. А что мне делать с тобой, Амалия, раз ты не сумела быть хорошей матерью? Убить тебя? Разыграть трагедию? (Все более взволнованно и мудро.) Но не достаточно ли трагедий, что разыгрываются по всему свету, не достаточно ли траура, который у всех нас на душе… А Амедео? Амедео, который стал вором?
Амалия вздрагивает, устремляет глаза в пространство. Слова Дженнаро, как в зеркале, отражаются на ее лице.