Тут я нанесла удар вслепую — хотя это было не совсем вслепую, мой инстинкт обычно в таких случаях срабатывает правильно, — и ответила по-итальянски:
— Да, мы все ждем, чтобы сесть в этот самолет. Пожалуйста, присоединяйтесь к нам. И позвольте представиться: меня зовут Кэрол Томпсон.
Она с холодным интересом смерила меня взглядом с ног до головы, как если бы я могла стать съедобной, если меня готовить двенадцать часов, а потом еще прокипятить. Я немного удивилась, что она не открыла мой рот и не проверила мои зубы. Она лишь сказала:
— Ха-ха, ты говоришь по-итальянски?
Я действительно считала, что говорю. Ведь я ей сказала четыре предложения по-итальянски.
— Да, — ответила я.
Она наклонила набок голову:
— Где это ты подхватила такой дешевый итальянский акцент?
Я отвечала все на том же языке, на котором, по-моему, я говорила свободно:
— Во Флоренции. У моего дядюшки там бордель, небольшой, но с хорошей репутацией. Возможно, вы слышали о нем. Его зовут синьор Аткинсон. — Я всегда считала, что если ты замахнулся, так надо бить. А не ходить вокруг да около.
Очевидно, я оказалась слишком проницательной. Она сказала:
— Это не флорентийский акцент, это просто дешевый акцент. Я из Рима, меня зовут Альма ди Лукка.
И тут, как гром с ясного неба, раздался голос Донны, холодный и нагловатый:
— Уж не графиня ли Альма ди Лукка, случайно? Альма застыла. Маленькая стрела поразила цель. Девушка не посмотрела на Донну, не ответила. Я подумала: «Ну что ж, видишь? Война разразилась. Уже. В одну минуту. Это может быть весьма любопытным». Донна зевнула:
— Мы должны как-то скоротать время, друзья. Кто играет в бридж?
Вскоре за нами пришел раздражительный маленький человек и сказал:
— Мне жаль, что я вас задержал, девочки, но это было неизбежно.
Он мучился с несколькими клочками бумаги, прикрепленными к папке, которая казалась символом его офиса.
— Давайте теперь посмотрим. Сколько вас здесь?
— Нас пятеро, — ответила Альма. — Любой может посчитать, нас пятеро.
— Вы ждете еще кого-нибудь?
— Нет, мы никого не ждем, — сказала Альма. — Это ваше дело — ждать. Мы же сейчас сядем в самолет, чтобы лететь. Куда мы летим?
Я одобряла ее поведение, но человек явно ее не слушал. Он сделал несколько отметок карандашом на одном клочке бумаги и нахмурился. Потом он осмотрел нас, сделал еще несколько отметок и опять нахмурился. Бедный малыш. Казалось, ему приходится решать такие сложные задачи. А мы все были здесь, три совершенно очаровательные девушки плюс восхитительный корабль грез из Италии плюс я; а он обращался с нами, как если бы мы были многочисленными тюками хлопка, наполненными личинками долгоносика. Тогда впервые я поняла, какие требования предъявлял авиабизнес к своим любимцам.
Наконец он сказал:
— О'кей. Вы можете подняться в самолет. Стюардессы займутся вами. Идите к грузовому трапу на корме. — Это звучало так, как будто он в отчаянии сдался на нашу милость.
— А где корма? — спросила Аннетт.
— В хвосте, — безнадежно ответил он, — Господи, неужели вы не знаете, где корма?
— Если бы она знала, то не спрашивала, — возразила Альма. — И вы будьте, пожалуйста, повежливее, сэр, а то я сообщу о вас мистеру Бенджамину.
Это, похоже, ошеломило его; и когда мы проходили через ворота номер двенадцать, я спросила:
— Эй, а кто такой мистер Бенджамин?
— Очень полезный человек, — ответила она. — Большая шишка. Очень важный. — Потом она улыбнулась. — Но это всего лишь призрак. Я придумываю его, в своем воображении. Пугает любого, очень сильно. Я им говорю «мистер Бенджамин», и они вскакивают.
Я никогда не задумывалась над этим. Ловко! Она определенно соображает. Она должна запатентовать эту идею. Каждому пригодится широкая спина мистера Бенджамина для преодоления жизненных преград.
Я начала терять голову по мере того, как мы приближались к большому «Боингу». Он выглядел таким величественным, таким терпеливым, ожидая нас. Его крылья простирались назад, его турбины устремлялись вперед, хвост, высокий и острый, направлен в холодное небо. Похоже на гигантскую дикую орхидею, подумала я, или на огромную белую рыбу, проткнутую огромным белым бумерангом, или, еще более забавно, на арабского скакуна (мой красавец, мой красивый) в колоссальном масштабе; и мне захотелось дотянуться и похлопать его по носу от чистой любви, поднявшейся в моей душе. Я люблю самолеты и всегда буду любить их, и когда нахожусь возле какого-нибудь самолета — просто таю.
Мэри Рут Джурдженс и Аннетт первыми поднялись по трапу, за ними Альма, потом Донна и я. На верху трапа другой маленький беспокойный человек в плаще проверил наши билеты и молча позволил нам пройти. Стюардесса ждала нас у двери кабины, и от одного ее взгляда я почувствовала себя так, будто попала сюда прямо с панели. Это был досадный и унизительный момент. До сих пор я была вполне собой довольна, непроизвольно вспыхнув, лишь когда меня подцепили те два морских пехотинца. А здесь передо мной предстало живое доказательство того, что я пока еще всего-навсего бродяжка из Гринич-Вилиджа. Ее красновато-коричневая форма была безукоризненной, волосы под симпатичной шапочкой — безупречны, она была изумительно сложена, ее руки вызывали восхищение, она была четкой и блестящей, как только что отчеканенный серебряный доллар.
— Привет, девочки, — сказала она Донне и мне. — Добро пожаловать на борт самолета.
— Привет, — отозвались мы.
Пришел ее черед проверить наши конверты с билетами.
— О'кей, — сказала она и отдала их нам. Потом шепнула: — У вас двоих места в первом классе, пройдите вперед.
— Правда? — удивилась я. — А. у других?
— Они в пассажирском салоне. Мы должны разместить вас, как можем.
Она жестом пригласила нас в кабину. Другая стюардесса кивнула нам, чтобы мы двигались по проходу.
— Так и идите, девочки, — сказала она, и мы шли и шли вперед, и казалось, это самый долгий путь в моей жизни. Я слышала, как Альма хрипло позвала: «Кэрол!», но ответить не могла. Мои глаза видели только перспективу салона, и она представлялась бесконечной, бесконечной, теряясь в лазурной голубизне и нежной белизне. Третья стюардесса взяла заботу о нас, когда мы прошли первую милю, затем четвертая стюардесса показала наши места, и я оказалась рядом с мужчиной в легком сером костюме. У него был светло-голубой галстук, и он соответствовал цветовой гамме самолета. Я была довольна. Слава Богу.
Прежде чем мы начали двигаться, было, много болтовни, которую я слушала с интересом. Одна из стюардесс произнесла очаровательную речь по радио, приветствуя нас на борту реактивного лайнера «Боинг-707», принадлежащего «Магне интернэшнл эйрлайнз». Она представила другую стюардессу, потом себя; восхитительно рассказала много нового и интересного об особенностях нашего самолета; затем говорила со всеми подробностями о кислороде. Я никогда раньше не придавала значения этому вопросу.
— А, кислород! — сказал сидящий рядом мужчина.
— Простите, сэр?
— Это для операций, — сказал он.
У него был довольно скрипучий, грубый голос, и я не знала, правильно ли я все расслышала. Я посмотрела на него, а он — на меня, поймал мой взгляд и опять отвернулся. Но мне показалось, что я кое-что уловила. У него было худое, вытянутое и аскетическое лицо, очень подвижное. Я перевела взгляд на его руки. Пальцы были длинные и тонкие. Он — хирург, решила я, именно так. Кто, как не хирург, мог говорить о кислороде для операций?
Одна из стюардесс ходила между рядами с кислородной маской, показывая всем, как ею пользоваться. На потолке самолета, над каждым рядом кресел, возле лампочки для индивидуального чтения и приспособления, которое дует на вас воздухом, находятся искусно замаскированные люки; и когда эти люки с шумом открываются, оттуда вываливаются кислородные маски и свисают перед вами, так что у вас есть свой личный комплект. Единственно, что вам нужно делать, так это нормально дышать, прижав маску к носу и рту. Нет ничего проще.
Эта процедура являлась для меня совершенно новой, и, возможно, я слишком широко раскрыла глаза от удивления. Сидящий рядом мужчина сказал: