— Да шагай же ты, малахольный! Чуток осталось… О, колокольцы звенят! Никак сам Мидир Гордеич едет!
Серебряный перезвон Дилан услышал, как сквозь ватное одеяло. Глаза уже не открывались, хоть пальцами поднимай пудовые веки. Да только пальцы не шевелились от усталости.
Рядом застучали подковы, фыркнула лошадь, о чём-то спросил Мидир, затараторил в ответ Анчутка, захлёбываясь словами. Потом Дилана подхватили и уложили на мягкие подушки коляски. Захлопали крылья, прощально стрекотнула сорока.
Коляска развернулась и покатила по безупречно ровной дороге, ведущей к имению Ардаговых. Дилан вздохнул, позволяя себе погрузиться в сон, и там, на волшебной поляне, полной лунного света, закружился в хороводе с Ивкой и Алёной. Синие глаза русалок весело блестели, а руки их были тёплыми.
Степан Алексеевич Неклюдов постоял возле пепелища, наблюдая, как согнанные из деревни крестьяне сгребают золу и угли в наспех вырытую яму. Дом Почечуевых сгорел дотла — вместе с хозяевами и всем имуществом. «Это какое же здесь пламя бушевало? Уж не из самой ли Преисподней?» Степан Алексеевич украдкой потрогал серебряный крест на цепочке, спрятанный под сюртуком.
— Наследнику сообщили? — спросил исправник у деревенского старосты, который топтался рядом. В одной руке мужик мял шапку, другой прижимал к лицу окровавленный платок.
— Ещё утром, ваше благородие! Только когда он приедет… Да и приедет ли?
Единственный сын Почечуевых учился в Петербургском университете. Приезжать ему, и верно, особого резона не было. Разве что у могилы постоять. Которая и на могилу-то не похожа.
— Кто приказал закопать это всё?
— Так его высокоблагородие господин городничий распорядился! И господин Предводитель лично приезжали с супругой… — Староста содрогнулся и осторожно отлепил от щеки платок.
Степан Алексеевич поморщился, разглядывая рваные царапины, исполосовавшие половину лица старосты. Следы были, как от пяти пальцев, только с когтями. Исправник порадовался, что разминулся с госпожой Артамоновой. Ему и без того предстояло сегодня пережить гнев городничего. Потеря-то для всего уезда не просто тяжёлая — невосполнимая. Прежде как заведено было: кто ни приедет от губернатора с проверкой, всем стол накрывали с угощением от Степаниды Аполлинаровны. После её наливок самый ревностный губернский чиновник, аки лев рыкающий, становился тихим и покладистым агнцем. И уезжал восвояси в полном умиротворении. А теперь, случись ревизору нагрянуть, что делать?
Исправник отвернулся от испускающей тошнотворные миазмы ямы и поспешил к своей бричке. Мысль о ревизоре занозой засела в голове. Ох, не накликать бы! Предчувствие бывалого игрока подсказывало, что пора бросать карты и выходить из игры. Бежать без оглядки — на юга, к морю. А того лучше — за океан, в Америку! Там не достанут… Вот только на какие шиши? Всё жалованье уходит на мало-мальски приличное существование. А в заветной кубышке червонцы хоть и прирастают, но медленно, да и как знать, не исчезнут ли эти червонцы, не обратятся ли прахом, сухими листьями или чем похуже, если он решится на побег?
Над головой пролетела большая сорока. В клюве её сверкнула золотая искра — не иначе с пожарища что-то украла. Исправник проводил сороку завистливым взглядом. «Вот кому на Руси жить хорошо! И отчего люди не летают, как птицы? Эх, грехи наши тяжкие…»
Не далее как через год, когда вся его жизнь, да и не только его, а всего уезда невозвратно изменилась, Степан Алексеевич горько пожалел о своей нерешительности.
Ревизор из Петербурга
Кучерявые облака пасторальными овечками разбрелись по лазурному пастбищу. Ветер-пастух лениво перегонял их с места на место, и оттого прозрачные тени бежали по выбеленной солнцем дороге и терялись среди луговой травы. Благодать царила вокруг, истинная благодать начала лета, когда полуденное светило ещё не мучает всё живое своим жаром, но только согревает бережно каждую устремлённую к нему былинку.
И только на душе Степана Алексеевича Неклюдова было темно и зябко, словно в запертом погребе.
«Напророчил, как есть напророчил! — с тоской думал исправник, покачиваясь на козлах новенькой коляски, недавно презентованной для нужд управы госпожой Артамоновой. — Верно говорят: не было печали — черти накачали! Ревизор из Петербурга! И за какие грехи сия казнь египетская на наши головы?!»
Грехов, допустим, накопилось немало. Одни отчёты, которые Степан Алексеевич сочинял с напряжением всех умственных способностей, чего стоили. Куда там господину Загоскину с его романами! Взять хоть прошлогоднее дело о замёрзшем ямщике, после которого Элис Робертовна и расщедрилась на новую коляску. Или дело о пропавшем на святках дьяконе. И ладно бы в лесу пропал, так ведь нет! Почудилось ночью, что в церкви огонь мерцает, пошёл проверить, не воры ли забрались, да и не вернулся. Жена его грозилась челобитную в столицу отправить. И отправила-таки, вздорная баба! Прямо в Синод, самому обер-прокурору. Хорошо, почтмейстер перехватил. Только все жалобы не перехватишь. Чьи-то кляузы, видать, добрались до Петербурга. И что теперь прикажете с проверяющим делать? Нет больше зелий почившей в бозе госпожи Почечуевой, чтоб её земля обратно не выпустила!