- Эх, будь я сейчас здоров, с тобой не страшны были – бы никакие хищники, но теперь…, теперь тебе придется резать своего хозяина. – Усмехнулся он. Ему, стало казаться, что если он вскроет вены под коленом, то вместе со струями крови почувствует наслаждение, что, хотя – бы перед смертью избавится от этой раздирающей боли. Разрезал обледеневшее голенище валенка, выше колена разрезал ватную штанину и завернул. Теперь, когда спешить уже было некуда, хотел посмотреть на причину своих мучений. Вся нога превратилась в чанач – бурдюк наполненный, топленым маслом с синюшно матовым блеском. Смещенный сустав распух до того что не было возможности понять где кончается голень, и где начинается ступня. Вместо ступни культя - чужая враждебная, лишняя во всем организме, существовавшая только для боли и страдания лишавшая способности думать, убивающая волю.
Все чаще вспоминалась та лисичка. Она - пойманная в ловушку изнеможенная, умирающая, со скрученной ножкой - вырывалась, скалилась и рычала готовая защищаться. Тварь божья такая маленькая, беспомощная вся исстрадавшаяся готова была еще биться - опять подумал он, но теперь уже сопоставляя себя с ней.
- Удивительно! Какие силы поддерживают ее желание жить? Стремления – то осознанные или не осознанные у всякой твари есть, но насколько оно сравнимо с человеческой, например, моей? – Он понял, почему та лиса все время встает перед глазами. – С чего это я решил вот так сразу и умереть? Жалко себя стало что – ли? – Разозлился он на себя – Еще чуть – чуть и зарыдал – бы в голос. – Распалился он, крича и пытаясь встать на ноги. – Кто я, охотник или культя вывихнутая, где твоя честь, где достоинство? - Кричал он и к его удивлению ему даже стало легче переносить боль, она проклятая даже как будто отступила. Решимость придала бодрости его духу. Теперь он знал, что сможет! Сможет, встретить смерть лицом к лицу, как подобает настоящему горцу, что не отдастся просто так, как последний трус. Он будет бороться, он не безоружен, и он не будет резать свою плоть, что хотел сделать в порыве отчаяния минуту назад. Пусть даже и умрет – умрет в борьбе! Так и умирать будет легче! – Облегченно выдохнул он. Распрямился во весь рост и вдохнул полной грудью, отрезвляющий холодный воздух. Теперь ему не жаль было себя. Жаль, ему было до боли в сердце своих детей, любимую жену, когда думал о них, в груди жгло и щемило: - «Не увижу старших сыновей, когда они вернутся; оба в меня рослые, они уже перед отъездом были почти наравне со мной, обещая обогнать и силой, и телом. Отец настоял на том, чтобы отправить их учиться письму, Корану: - Ничего с ними не случится, поучатся, посмотрят на жизнь и вернутся. И не надо оплакивать в божий дом едут. – Сказал тогда отец Бердибек как никогда жёстко и решительно. - Может розгами поучат уму – разуму, но живыми уж точно вернутся, да и в случае чего, они смогут постоять друг за друга. Был - бы один может, и я поостерегся. Аллах сам нас благословил, подарив таких джигитов». - Отец был категоричен, оба сына тоже желали поехать учиться, и ему пришлось согласиться, хотя понимал, что не увидит сыновей несколько лет. Путь неблизкий и опасный. Смогут – ли они по возвращении, стать опорой для двух младших сестер и брата, младшего сына и самого младшего из детей? Старшую дочь недавно выдали замуж, где по всему она была несчастна, не было той веселой, ласковой девочки светящейся звёздочки – Асылай. - Ее смеющиеся глаза, родное улыбчивое лицо угасают на глазах, беспокоился он. В те редкие случаи, когда он приезжал к сватам по неотложным делам, глядя как она старается улыбнуться сквозь слезы, сердце его сжималось. Он любил всех своих детей каждого из пятерых больше своей жизни, но Асыл - она была его любимицей, родившейся с бойцовским характером, выжившей, хотя родилась совсем махонькой, семимесячной и умещалась в его ладони – рыжий комочек. Рыжий котенок, он улыбнулся, вспомнив, как первые месяцы убаюкивал ее в своем тебетее (меховая шапка). Его журили, над ним посмеивались все родные за то – что он балует своих детей, особенно Асыл. Бывало, мать даже ругала его: