Мне так и не хватило смелости пойти туда. Я высвободила руки, которыми мужчина овладел снова, несмотря на приказы медсестры, и отдала ему коробку печенья, которую принесла тебе. Я испугалась, что, если оставлю ее в приемной, ты не догадаешься, что приходила я, но так и не решилась войти. Я повернулась спиной к закрытой двери и сбежала. У меня сложилось ощущение, что я уже повидала тебя. Я и не вынесла бы этого еще раз.
Помню, как возвращалась на автобусе, затем на поезде. Без конца вглядываясь в лица спешащих прохожих, я боялась увидеть тебя, пробирающегося среди них, тебя, пахнущего кипарисами, с крошками печенья на губах. Позже поезд сделал на несколько минут остановку в открытом поле, и, нервничая, я начала всматриваться в темную кромку леса, словно ты мог неожиданно появиться оттуда. Увидев, что я бледна, одна пассажирка принесла мне стакан воды. А мне хотелось набросить вуаль, чтобы спрятать лицо. Вернувшись домой, я обнаружила, что забыла свои документы. Никогда в жизни я еще не чувствовала себя такой уязвимой. В тот момент у меня появилась полная уверенность в том, что мой образ, запечатленный объективом, мое лицо со страхом в глазах, лицо уже взрослой женщины непременно приведет тебя ко мне. Тогда я еще избегала тебя и не могла представить себе, что однажды твое отсутствие станет для меня настолько невыносимым, и что-то прекрасное вдруг станет болью, жемчужным ожерельем, превратившимся в удавку, грязью под ногтями, не позволяющей шевельнуть рукой, смертоносной пчелой, что кружит вокруг меня и неизвестно когда ужалит.
8
Я не осмелилась пойти к тебе в одиночку. На следующее утро светило солнце, и, держа Мелиха за руку, я постучала в дверь к Кармину. Он не ждал меня, но я была уверена, что застану его; хотя он прекрасно мог передвигаться один, а собака знала все улицы города, он, как ни странно, почти никогда не выходил без меня. Думаю, его ничто не интересовало, кроме набросков и картин, кроме невероятной страсти, заключавшейся в изображении окружающего мира, и для этого ему нужна была я. Не знаю, чем еще он занимался дома долгими днями, кроме копирования своих картин, пытаясь точно передать перспективы, цвета и формы; ему недостаточно было написать одну — десятки полотен повторяли одну и ту же сцену, отличаясь лишь малейшей деталью. Когда для них переставало хватать места, он просил меня выбрать и оставить каждую только в трех-четырех самых похожих вариантах. Чтобы нарисовать первую, он брал меня с собой, и мы шагами мерили квадрат или прямоугольник выбранного им пространства, он долго ощупывал стены, двери, деревья, приседал, чтобы коснуться бортика тротуара, решетки водостока и струящейся через нее воды. Моя роль заключалась в описании того, что было вне пределов его досягаемости — слишком далеко или высоко, того, что невозможно было ощупать, — крыш, неба и, конечно, их цвета. Первое время я надевала очки, но когда он это заметил — как он мог догадаться, насколько сильно я их ненавижу? — он тактично сказал, что уверен, я прекрасно вижу и без них. Первой картины ему всегда было недостаточно, он хотел быть уверен в том, что запомнил все до такой степени, что сможет воспроизвести; однажды, подумав, он сказал мне, что картины заменяют ему зрительную память.
Иногда он показывал мне три, пять или десять полотен, и я должна была сказать, правильно ли он изобразил дерево, улицу или лицо человека. Я долго рассматривала их, лежащих рядом на ковре, и рассказывала, что номер три слишком голубой — он называл их по номерам — или вода в номере четвертом слишком зеленая, на номере пять слишком широкое лицо и короткие ноги. Не говоря ни слова, он что-то печатал на машинке, прежде чем прикрепить скрепкой лист бумаги в правом верхнем углу каждой картины. Иногда он просил меня вернуться именно в то место, где мы были в прошлый раз, или найти ту женщину или того мужчину, чей портрет он написал; я подчинялась, и мне почти всегда удавалось найти то, что он искал, хотя мои старания снова не заблудиться все равно были напрасными.