Врачи определили у тебя сложное заболевание — расстройство психики. Это слово «расстройство» было странным, как непрозрачная вода, как непроницаемая поверхность темной лужи на грязной дороге — в ней тонули некоторые дети, чтобы не иметь больше никакой связи с окружающим миром. Мир, в котором они живут, — другой, говорили врачи, они прячутся в нем, как на своем маленьком чердаке, в своей крохотной хижине на верхушке дерева, и закрывают за собой дверь, на мгновение, на несколько часов, а иногда навсегда. Мама плакала и, снова увидев тебя в прихожей, где ты дожидался нас, не могла поверить, что так говорят о ее мальчике с таким нежным личиком, к тому же он научился читать, писать и считать почти одновременно со старшей сестрой.
Конечно, родители пытались вести себя так, будто ничего не произошло, как будто речь идет о чем-то мимолетном, всего лишь о возрастном нарушении. Ты продолжал ходить в школу несколько дней в неделю. Остаток времени ты проводил дома взаперти и караулил меня из окна нашей комнаты или иногда играл в саду, плетя мне веночки из веточек и травы или строя замки из грязи. Маленьким ты часто болел, поэтому одиночество не смущало тебя, тебе досаждало лишь то, как медленно линия, отмечавшая твой рост, продвигалась по шкале в нашей комнате — будто сонная муха, а ведь ты должен был уже вставать на цыпочки, чтобы дотянуться до моей.
Однажды ночью я встала попить воды и услышала, как родители обсуждали твое заболевание за дверью спальни. Мне хотелось закричать, с размаху распахнуть дверь и спросить их, какое они имеют право так говорить о тебе. «Вы ничего не знаете, — в исступлении думала я, — вы ничего не знаете». Но я промолчала и вернулась в комнату, так и не попив воды. Но не смогла заснуть и встала, чтобы взять тебя к себе и положить рядом. Я лежала и широко раскрытыми глазами смотрела в темноту, впервые в жизни мне не спалось. Я спрашивала себя, какие непрожитые жизни нужно вычеркнуть из твоей судьбы, от каких историй нам нужно освободиться, как от ненужного балласта, который сбрасывают с воздушного шара, чтобы не дать ему столкнуться с землей, — так в бурю команда корабля выбрасывает за борт лошадей. Я долго прижимала тебя к себе, чтобы унять дрожь. Была готова торговаться с судьбой, готова на все, лишь бы не потерять тебя, — лгать, обманывать, воровать. Я подсчитывала наши секреты и тайные истории, словно боеприпасы, потому что война началась, и я уже знала, что ей не будет конца.
Я точно знаю, в какой день какого года наши родители узнали, что ты болен. В этот день они не сказали мне ни слова, но я помню, что назавтра папа взял выходной. На рассвете он пришел в нашу комнату, включил свет, откинул одеяла и начал щекотать нас, пока мы окончательно не проснулись, а после заявил, что приготовил нам сюрприз. Тогда он впервые повез нас на берег моря. Мы пели и веселились все утро, пока ехали, но, когда море показалось на горизонте, на глазах отца появились слезы. Я подумала тогда, что его глаза устали от дороги и слепящего солнца. Он остановился на краю дороги, тянущейся вдоль пустынного пляжа, и, положив голову на руль, продолжал плакать. Мы с тобой вышли и сели у края воды. До зимы оставалось совсем немного, и море было темно-серым. Отец вышел из машины, но остался стоять возле нее — мама что-то тихо говорила ему, глядя в сторону моря. Чуть позже они наконец вдвоем подошли к нам. Чтобы согреться, он зажег сигарету и сказал, смеясь, что жалеет о том, что не взял с собой термос с шоколадом, и, чтобы подтвердить свою рассеянность, театральным жестом стукнул себя по лбу. Потом снял ботинки и пошел окунуть ноги в воду.