Закрываю глаза, пытаюсь считать прыгающих через изгородь барашков, потом верблюдов, потом слонов – все равно не помогает! Телефон включить, что ли? Вернувшийся из режима полета гаджет отзывается гроздью сообщений: звонил папа, слали поздравлялки друзья, вот и от Лены СМСка, еще вчерашняя. Открываю, удивляясь, как много букв натыкано одним пальцем: «Любимая моя подруга Оля, с Новым Годом! Будь счастливая! И давай мириться! Прости меня, я не хотела тебя обидеть. Очень-очень тебя люблю. Я без тебя никак! Вернусь первого к обеду. Как приедешь, давай встретимся. Припасла бутылку шампанского. Всегда твоя – Я». Улыбаюсь, набиваю в ответ: тоже тебя люблю, позвоню сразу, как смогу. Скролю дальше, проверяю, есть ли сообщение от Асташова. Но ни звонков, ни писем. В горле пузырится обида. Мы три с лишним года знакомы, почти полтора из них в отношениях были. Думала, что нужна ему, изо всех сил старалась создать семью, потому что мечтала именно о своем доме, детях, счастливой семейной жизни. Это очень простые мечты. Что же пошло не так?
Моя бабушка учила детей изо и черчению. Она говорила: хочешь провести прямую линию – возьми твердый карандаш, остро заточенный. Веди уверенной рукой, одним движением, но не нажимай слишком, а то бумагу порвешь. Да, мягкий грифель чертит ярче, но линия получается рыхлая, неопрятная. Стереть ее ластиком – пара пустяков, только грязи не оберешься, ее потом ничем не замазать, лист никогда вновь не станет белым. А твердый карандаш стереть не так-то просто. Можно, конечно, если специально линию вычерчивал легонько, волосяную, почти невидимую. Зато потом, поверх этого аккуратного наброска, хоть твердым карандашом веди, хоть мягким – любой толщины, с любым нажимом. Главное – убедиться заранее, что набросок сделан верно. Где же я ошиблась с Лешей Асташовым? То ли карандаш взяла не той марки, то ли вместо прямой линии, высунув язык от усердия, чертила пунктир. А пропущенные отрезки так и остались белыми, потому что они – Лешины, общую линию судьбы надо чертить вдвоем.
Бабушка черчение не очень любила, хоть и преподавала. А вот рисовала она с удовольствием, ее нежные акварели, писанные маслом пейзажи и натюрморты до сих пор радуют и меня, и моих родственников. Что же мне не даются легкие мазки яркими красками? Вот Алекс, к примеру, взял и перечеркал мою картину мира разноцветными фломастерами, даже толстыми маркерами! Я не разглядела еще, складываются ли эти почеркушки в рисунок, сохранятся ли они навсегда или чернила исчезнут от воды и солнца. Через миг, через год, через столетие? Как вообще пришло в голову взрослому мужику пригласить в свой дом, в свою жизнь меня, случайную знакомую? Самую обыкновенную, даже скучную... Какая ему от меня выгода, или это и вправду любовь? Но ведь так не бывает? Или все же…
Я – послушная девочка из учительской династии, которая прервалась на мне и вряд ли продолжится. Золотая медаль, учеба на бюджете, красный диплом. На работе исполнительная, в быту аккуратная, экономная. Немного наивная, без особых заскоков, поступаю как должно, звезд с неба не хватаю. Мне нравится работать в «Кристалле», но в большие начальники не стремлюсь, маркетингом в северном филиале стала рулить по одной причине: кто, если не я, меня же специально для этого готовили, ресурсы тратили, на стажировки посылали. Я хотела бы работать тут всегда, хотя и понимаю – ничто в этом мире не постоянно. Ради своего парня была удобной, старалась для нас – а «нас» и не было. А что удобно мне, чего же я на самом деле хочу – для себя лично?
И так мне себя одинокую, с не загаданными вовремя, а потому и несбывшимися желаниями, стало жалко, что я заплакала в подушку, тихо глотая слезы, чтобы не разбудить спящего за стенкой хозяина дома.
Видимо, все же провалилась в сон.
Я стою на втором этаже дома Алекса, уже достроенного. Опираюсь на перила, широкая юбка шелкового синего платья такая многоярусная, длинная и воздушная, что просовывается сквозь резные балясины, колышется на ветру. Я не понимаю, откуда ветер, но он носится по гостиной первого этажа, играет гирляндами, которыми украшены стены, шевелит дождик на елке, тихонько позванивая игрушками. И ерошит волосики двух детей, что, лежа на пушистом ковре, рассматривают подарки под наряженной елкой. Девочка лет трех заливисто хохочет, а мальчик постарше что-то ей говорит. Я очень хочу услышать, но не могу разобрать, как ни стараюсь. Вдруг ветер становится холоднее, шторы, скрывающие окна зимнего сада, улетают прочь, и я вижу, как какой-то человек в бесформенном черном плаще с капюшоном открывает дверь на улицу, в дом залетает вьюга. Мне тревожно, пытаюсь что-то кричать, но не могу – нет голоса. В зимний сад врывается клубами морозный воздух, пышные растения скрючиваются и чернеют, еще чуть-чуть – и их будет не спасти. Окна затягивает инеем, и я почти не вижу, что происходит за стеклами! Пока человек в капюшоне не подходит к двери вплотную и не кладет ладонь на ручку. Я в ужасе: а что, если он зайдет в комнату, где играют дети?