Это было неожиданно. Максима долгие недели мучила мысль: неужели придется навсегда распрощаться с математикой? И вдруг открывалась новая возможность не покидать ее.
— Но я п-прирожденный ш-школьный учитель! — воскликнул Максим, уговаривая себя, что сможет возвратиться в школу, и считая, что путь туда ему заказан.
— Смею надеяться, станете педагогом в высшей школе, — настойчиво возразил профессор.
— Но, может быть, у меня н-нет математической шишки или она з-задубела, — полушутливо-полусерьезно сказал Васильцов.
— Пресловутые математические шишки, специзвилины — выдумки досужих умов… Все есть у вас, что надо… И нужный склад ума. Математика никуда от вас не уйдет, только будет высшей.
— Вот н-не ожидал, — растерянно произнес Васильцов, — можно, профессор, я подумаю?
Константину Прокопьевичу даже понравилась эта просьба.
— Конечно, подумать надо. Я оставлю вам свой телефон… Если изъявите согласие…
Только Костромин скрылся за дверью, как Палладий бесцеремонно пробасил на всю палату:
— Дерзай, старший лейтенант, академиком будешь!
Дора поглядывала на Васильцова с повышенным любопытством, словно что-то прикидывая, а ее отец промычал неопределенно: «Д-да…» Лейтенант же, по своему обыкновению, отирался где-то возле сестры Тины; завлекая ее своими искусственными ямочками.
Профессор не захотел ехать домой трамваем и, прихрамывая, пошел пешком — от площади Карла Маркса к Театральной.
Во втузе, где он теперь работал, кафедру высшей математики, по существу, создавали заново.
В ноябре сорок первого года Костромин при бомбежке Ростова был ранен в бедро, эвакуирован в железноводский госпиталь, но и туда докатилась фашистская волна.
Теперь в анкете Костромина появилась криминальная строчка: «Оставался на оккупированной территории». Иные из тех, кто успел эвакуироваться, относились к нему с подозрением или уж, во всяком случае, с недоверием. Они ведь уехали, а он остался. Сам.
Константин Прокопьевич перешел на работу во втуз. Но и здесь завкафедрой профессор Борщев, благополучно отсидевшийся в тылу, смотрел на него косо.
Ну, да бог с ними, важно возводить науку, а ее можно возводить с такими ребятами, как Васильцов.
Глава третья
Немец, который вел Олю Скворцову, цепко держа выше локтя, вошел с ней в полутемный складской амбар с узкими окнами у потолка и штабелями ящиков вдоль стен. Посреди амбара за столом, составленным из таких же ящиков, накрытых мешком, сидело еще трое немцев, в шортах, без рубах, с номерками на цепочках, свешивавшихся с шеи.
Перед немцами стояли высокие бутылки со шнапсом, горчица, лежало нарезанное ломтиками розовое сало.
— Привел, Ганс? — закричал один из них, с тонким хрящеватым носом и ласковыми карими глазами.
На груди у него вытатуирована пирамида со свастикой — память о пребывании в африканском корпусе Роммеля.
— Садись, — предложил Оле по-русски Ганс и ногой пнул решетчатый, по углам обитый полосками железа ящик.
Оля села, натянув на колени армейскую юбку. Ею овладело оцепенение, словно все это происходило с кем-то другим. В сумеречном сознании она не различала даже лиц немцев.
Ганс размашистым движением разлил шнапс по граненым стаканам, предвещая что-то страшное.
— Пей, руссише Жанна д’Арк, — приказал Ганс и насмешливо улыбнулся.
— Я не умею, — пролепетала Оля и сжала на груди переплетенные тонкие пальцы.
— За победу германского оружия, — с угрозой произнес Ганс. Лицо его по-прежнему расплывалось перед Олей..
— Не могу…
— Значит, решила с нами воевать? — в голосе Ганса прозвучала злоба.
Неожиданно он обхватил Олю левой рукой — словно железный прут обвил тело — и, краем стакана разжимая ее зубы, стал насильно вливать шнапс. Оля замотала головой, закричала. Ганс тряпкой забил ей рот, повалил на пол.
Его приятели держали девушку за руки, а Ганс надругался над ней.
Окровавленную, потерявшую сознание, они облили ее водой из ведра и позвали пятого, что стоял у входа в амбар:
— Вилли, брось эту шлюху в эшелон с ранеными на втором пути, открытая платформа, — приказал Ганс, оттирая тряпкой, вынутой изо рта Оли, кровь с пальцев, и снова наполнил стаканы.
Вилли сбил набок пилотку, забросил автомат за спину: