Лилия хорошо подчеркивала как глубокую черноту волос, так и молочную кожу. Изумрудные шелка, украшения, легкая улыбка на лице… Я походил на дорогую фарфоровую куклу.
Такой же блестящий снаружи и пустой внутри.
Нохой за моим плечом с удовольствием разглядывал свою работу. Как все евнухи он не утратил юношеских черт. Возраст выдавала лишь нездоровая рыхлость. Пока Нохой колдовал над моими волосами, слуги трижды зажигали благовония, и на последней палочке половина меток из тридцати уже истлела[1]. Каждый уголок покоев тонул в густом травяном аромате.
- Вы прекрасно выглядите, господин Гармонии, - улыбнулся Нохой.
- Благодаря твоим стараниям, - я растянул губы шире и поднялся. На пробу повертел головой.
Прическа была тяжеловатой, но все заколки и шпильки сидели надежно. В следующий раз нужно будет сказать Нохою, чтобы так не старался всё скрепить – госпожа имела обыкновение распускать мои волосы и любила выдергивать всю эту красоту парой движений. Резких движений.
Я всё-таки ослабил несколько невидимок и пошел к выходу. Господин Гармонии был безупречен, приветлив и готов к ночи со своей любимой госпожой.
- Нохой, моему возвращению приготовь купальню и розовую воду, будь так любезен.
- Всё будет исполнено, - ответил евнух и поклонился. Из-за внушительного живота это получилось с трудом.
Дворец был большим, в нем, наверное, мог бы уместиться город. Но куда бы ни устремлялся взгляд, всюду были сосновые колонны, черепичные изогнутые крыши и глиняные стены. Стены отделяли мужчин от женщин, императорский двор от чиновничьего, сады от домов. Лишь круглые арки позволяли проникнуть из одного двора в другой. За десять лет мне так и не удалось узнать, за какой стеной начинался внешний мир. Куда бы ни ступала моя нога – всюду был дворец. Впрочем, мне никогда не удавалось обойти его – должность обязывала. Если я не смогу получить прощения и искупить вину отца, то даже после смерти мне не выйти за стены – у наложников здесь своё место для погребения.
Искупление. Я жил этой надеждой уже десять лет, слыша из уст госпожи «если сможешь это, однажды я прощу». И лез из кожи вон, чтобы угодить, был счастлив, занимая свою должность, но… Но всё равно иногда мечтал о пожаре. Чтобы весь мой двор сгорел дотла, чтобы всё пылало ярким алым пламенем, чтобы в гуле и реве кричали люди и всюду стоял удушливый черный дым с запахом горелого мяса… Чтобы меня переселили куда-нибудь подальше, чтобы путь от моего двора до двора госпожи длился дольше, чем осушалась чашка чая[2]. Разумеется, исключительно из-за того, что мне с детства нравились прогулки на свежем воздухе.
Госпожа Сайна ждала за чайным столиком и, судя по многочисленным вазочкам из-под сладостей, времени зря не теряла. Увидев меня, она разулыбалась, показывая острые зубы, и густой слой белил, не выдержав натиска, осыпался с её лица. Стала различима неровная кожа со следами язвочек.
Я в десятитысячный раз напомнил себе, что моя госпожа безупречна, словно цветущая слива.
- Моя прекрасная госпожа… - поклонился я и, когда слуги, повиновавшись капризному жесту, ушли, выдохнул: - Сайна…
- Октай, мой любимый цветок! – воскликнула госпожа Сайна и взмахом руки пригласила за столик. – К сладостям ты не успел, но можешь насладиться чаем!
И под моим взглядом она отправила в рот последнее печенье. А оно было с малиновым вареньем. Я любил малиновое варенье – только оно обладало настолько душистым ароматом, что почти перебивало запах гнили, идущий изо рта главной врачевательницы.
Я сел рядом и опустил глаза в чашку. Моя госпожа лучше всех. У меня замечательная, умная, щедрая… Какая она еще?
- Вы как всегда невероятно добры, госпожа Сайна.
Госпожа Сайна улыбнулась и пересела ко мне поближе.
- Что, я всегда была добра? Даже когда приказала выпороть тебя палками на прошлой неделе? - кокетливо выдохнула она.
Запах гнили и гвоздики стал крепче. Острые длинные ногти, больше похожие на когти, пробежались по моей груди и нырнули под одежды. Я отставил чашку – та была сделана из тонкого расписного фарфора и грозила разбиться от любого неловкого движения. Мне было бы жаль. Её, разумеется, а не свою спину. Моя спина заживала, а вот ласточки на чаше не зажили бы.
- Конечно, ведь я провинился перед вами - разбил вашу любимую статуэтку, - я перехватил руку, которая уже нацелилась в волосы, и поцеловал костяшки пальцев. – Вы, Сайна, самая потрясающая женщина во всей империи.