Мы как раз не успевали. Николай Пивень, с которым я летал, предупредил:
- Подойдем с опозданием минут в десять.
- Ну и что? - искренне удивился я.
- Надо бы идти в указанный коридор.
- И шлепать над вражеской территорией лишних сорок минут? Спасибо!
- Пожалуйста. Мое дело предупредить.
Мы замолчали. Впереди, скрытая темнотой, затаилась линия фронта. Даже обычной перестрелки не видно. Темнота.
- Вот и линия фронта, - сказал я. - И ничего не произошло.
Коля не успел ответить. Тысячи вспышек орудийных выстрелов вдруг слились в одно сплошное зарево, четко обозначив линию фронта. Выше нас, нам навстречу, понеслись огненные хвосты снарядов «катюш», из дождя снарядов, казалось, нет выхода… Нет, не страх испытывали мы в те минуты - гордость! Мы не думали о том, что какой-либо шальной снаряд врежется в наш самолет, что мы можем погибнуть, так и не увидев долгожданный конец войны. Мы восхищались! И это было действительно восхитительное и радостное зрелище - огонь тысяч батарей по вражеским позициям!
И это запомнилось на всю жизнь. Таким мне и представляется конец войны - огненным очистительным смерчем, который смел с лица земли фашизм.
Но так вспоминается война в настоящие дни. А тогда… Шли мы с Николаем на аэродром, и я посмотрел вдруг на небо - не для того, чтобы узнать, летная или нелетная будет погода, а просто так, бездумно, и меня удивила чистая голубизна, разлитая по всему небосводу. Лишь местами виднелись легкие кудрявые облака. Такие облака бывают у нас в мае, после первой весенней грозы, и предвещают они переход от капризной весны к длительному теплу лета.
Пораженный увиденным, я остановился и взял Николая за руку.
- Как ты думаешь, Коля, сейчас весна или лето?
Николай удивленно поднял тонкие брови и выразительно пошевелил пальцами у козырька фуражки. [46]
- А все-таки посмотри на небо. Какое оно голубое, теплое…
Николай опять удивленно пожал плечами, но все же задрал голову вверх.
- Небо как небо. Кучевка до пяти баллов. А теплое? Вчера оно, брат, было даже горячим - трех экипажей недосчитались. Стоп, старина! Ты что, почувствовал конец войны и вдруг задумался о значимости собственной персоны? Так?
- Гений! Я еще не представляю, какой он, конец войны.
- Что-то я тебя сегодня не узнаю. Откуда в тебе эдакая меланхолия, что ли?
- Нет, Коля, это не меланхолия. Мы настолько огрубели от войны, что отучилась понимать простые вещи, не замечаем прекрасного.
- Не замечаем прекрасного? - перебил меня Николай. - А то, что мы здесь, разве это не прекрасно? Вот мы идем с тобой по этой земле, дышим воздухом близкой победы! Сколько мы сюда шли? Еще одно усилие - и будем в Берлине!
- А потом?
- А потом - вперед! До встречи с союзниками, до полной победы!
- Ну, а потом?
- Что потом?
- Ну, разобьем фашистов, встретимся с союзниками, окончится война. Что мы станем делать после войны?
- А-а! Ну тебя к черту! Дай закончить войну, а потом уж будем думать! Ты вот думай, как поразить цель, как обойти зенитки. Об остальном думать рано.
- Вот как? Не думал, что твоя голова - только приспособлена для ношения фуражки…
- Зато у тебя забита дурью! И вообще, что ты привязался ко мне? Чего ты от меня хочешь?
- Чтобы ты на минутку забыл о войне, чтобы посмотрел на небо, на эту зелень деревьев, на эти цветы! Пойми, Коля, нам придется заново учиться видеть и понимать то, что родит земля.
- Земля и гадов родит. И фашистов тоже.
- Ты прав. Но я не об этом. Я говорю о природе, о человеческих чувствах. Огрубели мы, брат, одичали. Ты вот знаешь, какой завтра день?
- ?…
- То-то! Завтра же Восьмое марта! В этот день полагается [47] проявлять особое внимание к женщинам. Давай нарвем подснежников и поднесем их девчатам.
- Кому-то конкретно или?…
- Нет, Коля, ты неисправим. Всем сразу.
- Что ж, поддерживаю великую идею. Только после полетов, утром, а то завянут наши цветочки.
Но цветов мы так и не набрали…
* * *
Много записей хранит моя старая летная книжка. Изредка я достаю ее и перелистываю пожелтевшие страницы. Вот они - короткие записи, сделанные в последние дни войны. «Бомбардировка Цехина». «Бомбардировка леса севернее Мютенберга». «Бомбардировка заводов севернее Цехина». И наконец, запись, подчеркнутая красными чернилами: «Бомбардировка Берлина». Всего два слова. Навсегда останется в памяти тот день, когда в летную книжку были вписаны эти два слова: «Бомбардировка Берлина».
Помнится, еще задолго до зачтения боевого приказа всех нас облетела радостная весть: пойдем на Берлин! Честь первыми нанести удар по столице фашистского рейха командир дивизии предоставил нашему полку.
Не удивительно, что летчики собираются в полет с особой торжественностью. Это действительно великий день, которого мы ждали многие годы.
Не сговариваясь, все мы надеваем парадную форму, прикрепляем ордена и медали и тщательно надраиваем сапоги. Над нашим блестящим строем разливаются резкие запахи военторговского одеколона и ваксы. Об исключительности события свидетельствует появление армейского и дивизионного начальства.
- Гвардейцы! Я не буду читать вам текст боевого приказа, - обращается к нам генерал Виноградов. - По вашему виду можно догадаться, что цель вам ясна. Я только хочу заметить, что командование армии поручило эту почетную задачу лучшим из лучших - вашей гвардейской Краснознаменной Сталинградско-Речицкой ордена Суворова дивизии! Командир дивизии в свою очередь принял решение эту операцию поручить вашему полку. Кто из вас пойдет первым, решит командир полка. Гвардейцы! Перед вами Берлин. Все свое умение, всю свою силу, всю ненависть к врагу вы должны вложить в удар по логову фашистского зверя. Пусть враг поймет, что нас не остановить, что ему не уйти от расплаты. Вспомните слова Верховного Главнокомандующего Сталина, [48] сказанные еще в сорок первом году: «Будет и на нашей улице праздник». Этот праздник пришел! Вперед, гвардейцы! На Берлин!
- Ур-ра! Даешь Берлин!
Экипажу{10} гвардии старшего лейтенанта Федора Маслова и гвардии лейтенанта Василия Вильчевского предоставлена честь открыть счет нашей мести вражеской столице.
- Вперед, на Берлин!
Время существования третьего рейха исчисляется уже часами: бои идут в Берлине, вблизи рейхстага, в Трептов-парке.
На моем боевом счету девятьсот девяносто пять боевых вылетов, но командиру дивизии словно хочется, чтобы я стал дважды Героем{11}, и если хоть один вылет выпадает на дивизию, то он достается мне.
- Связали меня с тобой черти одной веревочкой, - ворчит Коля Пивень, мой боевой штурман и старый друг. - Вся дивизия отдыхает, а тут…
Летим на запад, севернее Берлина. Нам поручено разобраться в обстановке и нанести на карту расположение войск - своих, союзников, гитлеровцев. Задание непростое. Все сейчас так перепутано.
Ночь светлая, лунная. Откуда-то из синевы неба над нами повисает темный силуэт «хеншеля»{12}. Он идет параллельным курсом выше нас на какие-нибудь две сотни метров. Наверно, не видит нас. Иначе… У него отличная позиция для атаки.
- Николай! - окликаю штурмана. - Возьми гада в перекрестие.
- Чего кричишь? - спокойно отвечает Коля. - Давно держу на прицеле.
- Так что ж ты? - не успокаиваюсь я.
- Пусть летит, - миролюбиво отвечает Николай. - Скоро конец…
- Ну и ладно, - соглашаюсь я. - Пусть живет!
Выполнив задание, возвращаемся на аэродром. Он буквально расцвечен посадочными огнями. [49]
- Во, иллюминация! - восторгается Николай. - Пока мы летали, война, наверно, закончилась!
- Хорошо бы! - восклицаю я и разворачиваю самолет на посадку.
Все ближе наплывают огни старта, в луче прожектора уже можно отчетливо рассмотреть каждую травинку поля - и вдруг желтые светляки выкатываются откуда-то сзади и втыкаются в землю перед носом нашего самолета.
- Справа в хвосте «мессер»! - кричит Николай.