- Давай, Иван!
Взрывов мелких бомб не слышно. Разворачиваюсь обратно и вновь прохожу над рассеянной колонной. На дороге чернеют воронки и трупы. Иван поливает дорогу из пулемета.
- Давай, Ваня, давай!
Но его не надо подгонять, не надо упрашивать. Он весь прикипел к пулемету, будто влил в него всю свою ненависть, всю горечь отступлений.
- Все, бери курс на аэродром! Весь боекомплект…
Опять на бреющем идем к аэродрому, чтобы пополнить боекомплект, - и снова в бой.
На аэродроме рядом с посадочным «Т» вижу чей-то неподвижный самолет. Сажусь рядом. Заруливаю на стоянку.
- Что там случилось? - спрашиваю у техника.
- На чем только прилетели?! - восклицает восхищенно Ландин. - Живого места нет! При посадке развалился.
- А чья машина?
- Гаврилова и Буйнова.
- Живы?
- Раз пришли домой, живы. Ранены оба…
А со старта уже доносится голос заместителя командира полка старшего лейтенанта Бекишева:
- Не задерживайся! Живее, живее, соколики!
И опять летим над белой степью в белесой мути низкой облачности. Ищем врага. [34]
Лишь к вечеру собираются самолеты на свой аэродром. Усталые и возбужденные летчики направляются в столовую. На старте остаются два техника - Коля Сафроненко и Валя Антифьев. Их самолеты не вернулись. Но они еще надеются на чудо. Эх, ребята, ребята! Если бы знали вы, о чем говорят летчики!…
- Над самой колонной загорелся мотор…
- Протянул бы немного в сторону! Там можно сесть. Степь ровная, как стол.
- Ты не знаешь Герасимчука…
- Я видел, как он пошел на колонну, как крошил немцев. Винтом, колесами, крыльями! Пока не упал…
- Это Герасимчук. Точно!
- А второй взорвался. Выходит, Руденко?
Борис Обещенко устало поднимается из-за стола, держа в руке жестяную кружку с пайковым разбавленным спиртом:
- За тех, кто вот так погибает в воздухе! За то, чтобы не было фашистской погани на земле! Смерть за смерть!
* * *
Меньше чем за пять суток боев вражеским войскам был нанесен тяжелый урон, триста тридцать тысяч гитлеровских солдат и офицеров оказалось в «котле», в междуречье Волги и Дона.
Советское командование еще надеялось избежать ненужного кровопролития…
Сегодня каждому уходящему на задание экипажу вместе с боекомплектом вручается пачка листовок с текстом ультиматума и обращения к немецким солдатам и офицерам. Во избежание лишних жертв им предлагается сложить оружие.
От аэродрома подскока до линии фронта всего четыре километра. Голая степь. Два бензозаправщика и несколько автомашин с бомбами. А еще ветер. И сорокаградусный мороз. Сейчас бы кружку горячего чая! Не греют меховые комбинезоны, сырые унты на морозе задубели и оттягивают ноги пудовыми гирями.
Десять боевых вылетов за ночь - много. Это двойное пересечение линии фронта. Это десять противозенитных маневров и столько же атак на цель. Это негнущиеся, покрытые язвами от бензина и масла пальцы техников, обмороженные руки оружейников и лица летчиков.
- Тяжело, Петрович? - спрашиваю Ландина.
- А тебе легче? - поворачивается ко мне техник. - Всем [35] нам этот «котелок» в печенках. Одно хорошо: бьем гадов! Слыхал, вроде наши уже на Ростов двинули.
- Пожалуйста, вылетайте. Бомбы подвешены!
Ох уж этот Кильшток, инженер по вооружению, со своей вежливостью!
- Покурил бы, капитан, с нами, а?
- После войны. В Берлине!
- А не врешь, капитан?
- А что? Закурю! Только, пожалуйста, вылетай. Ведь запоздаешь в Берлин, а?
- Успеем! От винта!
Десять вылетов за ночь - много. А меньше нельзя: необходимо возможно скорее подавить сопротивление гитлеровцев в «котле» и двинуться на запад вслед за наступающими войсками остальных фронтов.
И мы летаем, хотя измотаны вконец. Спать хочется даже в воздухе. Командир отдает приказ: ежедневно в эскадрильях один экипаж освобождается от полетов. Один день без войны. Как это, оказывается, много!
Сегодня выходной экипаж лейтенанта Мягких и Мочалова. Они нежатся в тепле и целый день отсыпаются на деревянных нарах в общежитии. Спят и ночь, пока мы летаем.
А к утру, поскрипывая и покряхтывая на ухабах, жалуясь на свою нелегкую военную судьбу, старенькая трехтонка везет нас на базу. Машина ползет со скоростью черепахи, но мы не замечаем этого. Мы спим. Стоя, сидя - кто как пристроился в кузове. И в столовой нет обычных разговоров о полетах: скорей бы проглотить немудрящий завтрак и спать! Ох как хочется спать!
В большой квадратной комнате общежития на грубо сколоченном столе возвышается стул, на нем - штурман Мочалов. Он опоясан ремнем, из расстегнутой кобуры виднеется рукоятка ТТ. Руки Мочалова скрещены на груди, выглядит он важно и величественно.
- Входите, входите, мои подданные! - произносит штурман, едва мы переступаем порог комнаты.
- Артист! Ошалел, что ли?
Мы совсем не расположены к шуткам - скорей бы спать!
- Кто смеет грубить мне, вашему королю? Кто смеет оскорблять своего монарха? Ты? Или ты?
Кто- то пытается проскользнуть в дверь.
- Стой! Вы забыли правила этикета! Король милостив, но он может быть и жесток…
- Готов, - шепчу я на ухо Борису. - Сошел с ума. [36]
- Надо обезоружить, - шепотом отвечает Борис. - Пошли. С двух сторон.
- Кто там шепчется?
Мы с Борисом обмениваемся мгновенным взглядом и - недаром в училище столько часов было посвящено самбо! - бросаемся вперед. Борис скручивает Мочалову руки. Тут наваливаются остальные ребята.
- Все! - вопит Мочалов. - Устал, дети мои!
Мы укладываем его на нары и укрываем одеялом. Мочалов вздрагивает и приглушенно бормочет:
- Братцы, шоколадку бы, а?
И тут мы замечаем под стулом, на котором только что сидел Мочалов, горку шоколадных плиток - паек всей эскадрильи.
- От лышенько! - горько вздыхает Иван Казюра. - Все отдавать?
- Весь! Отдавай весь!
Иван сгребает шоколад и сует его под одеяло Мочалову. До нас доносится шуршание бумажек и аппетитный хруст. Через минуту из-под одеяла высовывается улыбающаяся физиономия Мочалова.
- Отличный шоколад! - довольно говорит он. - Здорово я вас, а?
Первым в него швыряет подушку Борис. Следом летят комбинезоны, унты - все, что попадает под руки.
- Перестаньте, ребята! - кричит Мочалов, увертываясь от летящих в него вещей. - Я же съел только свой!
В это время распахивается дверь, и в клубах пара появляется комиссар полка.
- Смирно! - командует Казюра, ближе всех оказавшийся к двери.
- Товарищ комиссар, вторая эскадрилья отдыхает после полетов…
- Ничего себе отдых! - смеется комиссар. - Бои местного значения! А говорят, летчики переутомились. Не перевелись еще силы, хлопцы?
- Не перевелись, товарищ комиссар!
- Тогда пять минут на сборы. Построение у штаба. Форма - шинели и сапоги…
* * *
Широким каре застыл полк. В середине стол, накрытый красным.
Командир полка громко командует: [37]
- Смирно! Равнение на середину! Товарищ член Военного совета, шестьсот восьмидесятый авиационный полк выстроен по вашему приказанию!
- Здравствуйте, гвардейцы!
Ответ звучит разноголосо. Приветствие явно обращено не к нам.