Остановился гунн. Думал — на день. Оказалось — на долгие времена. И чем больше всматривались сквозь цейссовские бинокли гитлеровские генералы в смутные контуры расстилавшегося невдалеке Ленинграда, тем дальше был от них этот странный и непонятный город.
Отстояли!
Летопись времен и народов знает немало блистательных защит крепостей и городов, немало осад, вошедших в историю.
Но какими словами описать оборону Ленинграда, равной которой нет и не было в истории? Оборону города, где право на бессмертие завоевали люди переднего края и женщины с грудными детьми?
Толстой писал о четвертом бастионе, где люди уже свыклись с беспрерывным свистом снарядов, где научились хладнокровно смотреть смерти в глаза.
Весь Ленинград за время блокады превратился в такой четвертый бастион. Это не преувеличение. На Невском рвались снаряды. Из ворот Кировского завода танки выходили прямо на фронт — в нескольких километрах от завода. И кировцы спокойно ковали оружие для фронта, когда по заводу непрестанно били полевые пушки. А старый русский Ижорский завод стал, по сути дела, передним краем обороны. В тревожную, полыхающую пожарищами ночь председатель Колпинского городского Совета большевик Анисимов собрал ижорцев, сказал им коротко:
— Кто слабый — пусть остается, сердиться не будем. Кто силен — бери оружие. Пришло для ижорцев суровое время.
И двинулись ижорцы. И остановили немца. И спасли завод.
А в цехах Ижорского завода экипажи боевых машин ждали, когда кончится ремонт, и прямо с завода вели обновленные машины на фронт.
Это — ленинградцы.
И немецкий солдат Герман Фукс под звуки артиллерийской музыки писал своему брату:
«...Вчера и сегодня здесь, под Петербургом, опять начался настоящий ад. Вчера мы ходили в атаку на гигантскую линию укреплений. Артиллерия стреляла целый день непрерывно. В сплошном огне нельзя было отличить отдельных выстрелов. Сейчас опять начинается кромешный ад. В гавани Петербурга находится еще один линкор и несколько крейсеров. Трудно себе представить, какие воронки образуют снаряды этих кораблей при разрыве. Один из них взорвался в 200 метрах от меня. Могу тебе сказать — я взлетел на два метра в воздух и грохнулся в сторону. Хочешь — верь, хочешь — не верь. Вся местность усеяна воронками от бомб и снарядов. Здесь валяется рука, там — нога, там — голова, у другого сразу несколько ран — вечная память о русских. Их нужно уничтожать железом, иначе мы ничего с ними не сделаем...»
Сначала гунн жаловался, что мешает взять Ленинград линия Мажино, якобы окружающая город. Потом свалил на морскую артиллерию, потом — все на мороз.
Да, мороз в этот год ударил особенно сильно. Выли метели, свистела пурга, термометр показывал 40. Тяжелая, беспощадная была зима. Но ведь и ленинградцам пришлось перенести эту зиму — и какая же это была зима! В трубах замерзла вода, в домах не было света, из-за нехватки топлива остановились трамваи. Каждый грамм хлеба минимальной нормы, полагавшейся на человека осажденного города, был на дорогом счету...
Дорого, очень дорого стоили каждому ленинградцу беспримерные месяцы блокады. Многие из нас не досчитались отцов, братьев, сестер, детей, матерей. У многих потемнели, глубоко впали глаза, лоб прорезали морщинки усталости, резче и жестче стали складки у рта.
Отстояли!
Долгие месяцы узкая полоска ладожского льда соединяла город с Большой землей, с любимой Родиной. Но всегда ленинградцы чувствовали ее заботливую руку, и никогда не было у людей нашего города ощущения оторванности, изолированности от страны, ее судеб, ее борьбы.
«Чем тяжелее лишения, тем прекраснее победа!» — говорили когда-то солдаты армии Вашингтона, дравшиеся за независимость и свободу Америки.
— Да, чем тяжелее лишения, тем прекраснее победа, — могут повторить ленинградцы.
Солнце сияет над городом. В белые ночи дуют над заливом, над Балтикой теплые ветры с запада.
Есть города, имена которых давно перестали быть географическим понятием, большим или малым кружочком на карте мира.
Мы говорим: Ленинград, и это — стойкость. Мы говорим: Ленинград, и это — упорство. Мы говорим: Ленинград, и это — бессмертие.
Если спросят, что у меня было в жизни самое страшное, не раздумывая, отвечу: блокада.