— С победой, товарищи моряки! Вы — с Днепровской флотилии?
— Нет, — сказали мы.
— А... — разочарованно протянул он и, задрав голову, посмотрел на промчавшуюся над нами оранжевую хвостатую ракету. — А то хотел через вас поздравить одного человечка. С Днепровской. Суворов. Не слыхали? Не фельдмаршал, понятно. Лейтенант. Это и ему салют. За Шпрее.
И скуластый капитан отрывистыми, рублеными фразами стал рассказывать о том, какой смельчак этот Суворов, и о том, как качали Суворова танкисты и как даже сам командир гвардейского танкового соединения, полковник, человек суровой породы и видавший виды, на глазах у сотен бойцов прижал к сердцу Суворова и крепко поцеловал его и записал в книжечку его имя, отчество и фамилию.
Как случилось, что имя Гавриила Суворова, скромного политработника Краснознаменного Бобруйского соединения речных кораблей, после боев за Берлин стало известным за пределами флотилии? Я прочел впоследствии приказ, особо отмечавший великолепные качества лейтенанта Суворова, инструктора политотдела.
Когда Суворов появился впервые среди комсомольцев флотилии, его встретили корректно, но сдержанно. Новый человек, никто не знал, каков он в бою. Правда, краснофлотцам понравилось то, что он умел без тени подлаживания или панибратства быстро сходиться с людьми, но этого было еще мало для того, чтобы быть принятым в боевую семью, прошедшую длинный и смертный путь и оценившую человека не только по тому, как он разговаривает, но и прежде всего по тому, как храбро он воюет.
Корабли двигались вперед, менялись названия рек — русские, польские, наконец немецкие. Именно здесь, в речных операциях, за Суворовым окончательно укрепилась репутация воина.
...Полуглиссера шли на автомашинах в боевых порядках пехоты. С каждым километром, приближавшим краснофлотцев к Берлину, росло их волнение, беспокойство: успеют ли они принять участие в последнем сражении? Суворов говорил краснофлотцам о том, что им суждено представлять флот в боях за столицу Германии.
И вот они впервые увидели Шпрее. Она открылась морякам в сумрачный рассвет, в облаках проглядывали синие окна, горели пожарища над все еще сопротивлявшимся нацистским Берлином.
На берегу, у развалин, где цвели вишни и акации, накапливались воинские части, автоматчики, артиллерия, танки. С противоположной стороны нацисты вели огонь, и под огнем моряки начали спускать катера в воду.
Они спускали катера на руках.
Маленькие, хрупкие корабли брали на буксир понтоны с танками, бойцов десанта и летели к противоположному берегу. Первый бросок десанта вырвался на берег, на узенький плацдарм. Там уже завязался бой.
Катера шли во второй рейс. Река простреливалась в каждом дюйме. Стреляло все, что могло стрелять. Но катера шли и во второй, и в третий рейс. Перед боем Суворов написал краткую клятву-призыв. Каждый моряк поставил под ней свою подпись.
Тысячи бойцов на берегу ждали очереди на посадку. Внезапно на противоположном берегу из-за дома выскочила немецкая самоходная пушка — огонь прямой наводкой по переправе. Один из наших танков, переправлявшийся на понтонах, вспыхнул, подожженный снарядом, Экипаж танка и несколько автоматчиков, сидевших на броне, оказались в воде. Они ухватились за понтон руками, пытаясь удержаться на поверхности. Но пламя все больше охватывало понтон, и людям грозила гибель.
Суворов побежал к переправе и прыгнул в стоящий у берега катер.
— Полный вперед!
Моторист запустил мотор с ходу. Полный вперед! Танкисты с берега следили за маневрами маленького корабля. И немцы следили тоже. Они тотчас же перенесли огонь по катеру.
Но он уже был рядом с горящим понтоном. Надо было максимально быстро подобрать тонувших и раненых бойцов. В эти секунды, которые там, на берегу, казались часами, на танке начал рваться боезапас. Теперь уже с берега ничего не стало видно. Пламя, дым окутали и тонувших людей, и танк на понтонах, и катер лейтенанта Суворова.
Время измерялось секундами. Один за другим все двенадцать человек — экипаж танка и автоматчики — были взяты на катер.
И когда на берегу увидели бойцы благополучно подошедший катер и лейтенанта Суворова, утиравшего взмокшее и раскрасневшееся от дыма и пожара и от всего пережитого лицо, толпа танкистов, забыв об огне, об опасности, хлынула к катеру. Моряки очутились в кругу возбужденных, радостных людей, немилосердно трясших им руки, обнимавших их, и полковник, тот самый, о котором рассказывал нам скуластый танкист, подошел к Суворову и сжал ему руку изо всей силы.