Мы видели в этот день многое, о чем неприятно писать и что не хочется видеть во второй раз, — карцер, где люди сходили с ума, лазарет, где доживал последние часы французский коммунист, бычьи жилы, которыми забивали насмерть.
Рядом с нами шел Виктор, юноша из Киева, и ровным голосом, как на экскурсии, объяснял нам назначение того или иного здания, и Рудольф, вполголоса, чтобы не мешать нам, рассказывавший товарищам последние берлинские новости, и долговязый, длиннолицый голландец, попыхивавший трубочкой, и широкий в плечах, русоволосый, голубоглазый чех, собиравшийся утром на родину. Гревшиеся на солнышке изможденные люди, мимо которых мы проходили, приветствовали нас добрыми улыбками, и в глазах их светилась большая человеческая радость оттого, что они видят, как по лагерю ходят советские офицеры.
Нельзя было не восхищаться этими людьми, сохранившими не только бодрость духа, но и элементарную способность улыбаться, шутить после всего, что они испытали.
Вечером мы покидали лагерь. Мы пригласили Рудольфа занять место в машине. Он покачал головой. «Теперь всем не уместиться». Я не понял. «Ведь уместились же мы, когда ехали сюда?» — «Теперь я не один». Он показал на Виктора. Но наш маленький «штейер-грей» решительно воспротивился — и без Рудольфа и Виктора было уместиться тяжело. Немец решительно выскочил из машины. «Мы пойдем пешком». Виктор запротестовал: «Пешком пойду я, Рудольф пусть едет, встретимся в Берлине». Но Рудольф был непреклонен: он не мог изменить тюремной дружбе. Они решили идти в Берлин вместе пешком.
«Тогда в Берлине вы отнеслись ко мне с недоверием, — медленно, подбирая слова, сказал мне на прощание Рудольф. — Мне было очень больно, но я на вашем месте, наверное, поступил бы точно так же. Поэтому я так обрадовался, когда вы собрались поехать в лагерь, где меня знают. Теперь вы верите мне?»
Я ничего не сказал и только крепко пожал ему руку. Да, этому человеку, просидевшему в таком лагере девять лет и не согнувшемуся, не сдавшемуся, можно было верить, хотя у него и не было никаких документов.
В конце шестидесятых годов, приехав в Германскую Демократическую Республику на премьеру своей пьесы «Между ливнями» в Дрездене, я выбрал день, чтобы непременно съездить в Ораниенбург.
Ведь тогда, в 1945‑м, я и не знал, что там, в Ораниенбурге, находилась именно та самая фабрика смерти, которая войдет потом в самые мрачные анналы столетия под названием Заксенхаузен...
В 1961 году вышли в Воениздате воспоминания бывших узников Заксенхаузена, советских военнопленных.
«Незримый фронт».
Так называется эта книга.
Из нее я узнал, как готовилось вооруженное восстание в лагере, его возглавлял узник № 46883 — генерал А. С. Зотов, схваченный фашистами после того, как он расстрелял все патроны, 22 июня 1941 года, на советско‑германской границе, в Литве; его связали, швырнули в машину и привезли в концентрационный лагерь...
Там, в лагере, Зотов объединил вокруг себя все антифашистское лагерное подполье...
Я уже не застал Зотова в майские дни сорок пятого в Ораниенбурге: заключенных, уцелевших после всех неимоверных, неописуемых зверств и мучений, погнали из лагеря в апреле; после страшного многодневного марша на развилке дорог между Гривитцем и Швериным узников Заксенхаузена освободили части Советской Армии...
Память об этих днях, неделях, годах живет и сегодня в Заксенхаузене, превращенном в музей.
И вместе с экскурсантами из разных городов ГДР — школьниками, рабочими, солдатами — снова прохожу через центральную браму лагеря в Ораниенбурге, спускаюсь в углубление, где стояла страшная перекладина и лесенка, по которой поднимался обреченный узник. На узника набрасывали петлю. Затем выбивали из-под ног подставку...
Вместе с экскурсантами я входил в крематорий и смотрел на печи, в которых сжигали людей, — такие же, что и в Бухенвальде, и в Освенциме. Из этих печей вывозили на поля то, что оставалось от людей, — удобрение...
Вешали и на плацу, перед десятками тысяч заключенных...
Я справлялся в канцелярии музея о моем старом знакомом. Ничего не удалось выяснить. Покинув музей, стал наводить справки в Берлине и после долгих поисков наконец узнал: Рудольф работал в послевоенном Берлине, но прожил, увы, после своего освобождения недолго, надломленный организм не выдержал, Рудольф заболел и — не встал...
А в 1970 году ко мне в гости в Москву приехал профессор Кайзер, один из известнейших театральных деятелей современной демократической Германии. Он ставил мою фантазию на темы Всеволода Вишневского «У времени в плену» в драматическом театре Лейпцига.