Порывшись в карманах, вытащил и положил на стол еще одну, совсем пожелтевшую фотографию. Семейный портрет — он, жена, маленькая дочь.
Переводчик разъяснил: фото двенадцатого года. Еще в 1912 году посетитель был членом социал-демократической партии. Сфотографировался с женой и ребенком именно в день, когда вступил в социал-демократическую партию.
— Ну, сфотографировался, — сказал Котляр. — Что же все-таки ему надо?
Посетитель повторил, что ему ровным счетом ничего не надо. Ничего не просит, ни на что не жалуется. Единственное желание — чтобы советский комендант знал его революционное прошлое. У него славное прошлое, таким прошлым можно гордиться. С 1912 года был социал-демократом и уже тогда симпатизировал Либкнехту. В 1918 году, когда был конгресс в Галле, разочаровался в социал-демократии и уже тогда симпатизировал спартаковцам. А в 1924 году он был членом коммунистической партии и даже имел серьезные неприятности из-за этого: фирма, где он работал приказчиком, отказала ему от должности.
Таким образом, у него очень большой революционный стаж, о котором, наверное, небезынтересно узнать советскому коменданту.
Котляр посмотрел на посетителя усталыми глазами.
— Спросите, где он живет сейчас? — сказал он переводчику.
Посетителю перевели вопрос.
— На Александер-плац, — сказал он с готовностью.
— А при Гитлере?
— Там же, — сказал он.
— А семья?
— И семья живет там же, разумеется, на Александер-плац, — сказал он.
— Как же это он жил легально, в центре Берлина, с семьей и его не арестовали нацисты, если он такой активный революционный деятель?
— Они меня арестовали, — сказал посетитель.
— Когда?
— После прихода Гитлера к власти.
Тут берлинец стал опять очень быстро и очень несвязно говорить о том, как он мучился в лагере, куда его отправили штурмовики, и как волновалась его жена, и как он стойко переносил лишения, и как отказался от своих убеждений.
— До каких же пор он просидел в лагере? — спросил Котляр.
— До 1933 года, — сказал посетитель.
— А потом? — спросил Котляр.
— Потом я вернулся домой.
— Куда?
— На Александер-плац.
— И с тех пор вы там живете?
— Да.
— И нацисты вас больше не трогали?
— Нет, они приходили два раза с обыском, но ничего не нашли. Я спрятал все эти фотографии в чулане. И эту фуражку тоже спрятал. Я знал, на какой риск я иду, совершая такой поступок. Но я все-таки спрятал фотографии.
— Когда был последний обыск?
— В 1935 году, — подумав, сказал посетитель. Он все еще улыбался.
— А потом?
— Потом не трогали.
Котляр, помолчав, вновь повернулся к переводчице:
— Не может быть, чтобы его не трогали с 1935 года. Ведь он член коммунистической партии. Не может того быть. Спросите его, как это могло случиться, что его не трогали с 1935 года?
Переводчик бесстрастно перевел вопрос.
— Видите ли... — сказал посетитель. Теперь он уже не разговаривал так быстро, хотя улыбка еще блуждала по его лицу. — Примерно в 1935 году мне пришлось... меня заставили выйти из партии... вопреки моему желанию...
— Кто же это мог его заставить выйти из партии вопреки желанию? И что означало выйти из партии в 1935 году? Ведь партия находилась тогда на нелегальном положении? Как можно было выйти из партии официально?
Посетитель не сразу ответил на вопрос.
— Меня заставили, — сказал он. — Меня заставили против моей воли написать заявление.
— Куда же он дел это заявление? Сдал в подпольную организацию?
— Нет, — медленно сказал тот.
— Куда же он дел его?
— Отнес в газету.
— В какую?
— «Ангриф».
— Кажется, это газета Геббельса?
— Да.
— А этой газеты у него не сохранилось?
— Нет.
— А в этот день он не снимался всей семьей, как в 1912 году, когда он вступал в социал-демократическую партию?
Посетитель молчал.
— Скажите ему, — сказал Котляр, — что советский комендант знает его революционное прошлое. Советский комендант тоже был в подполье и знает, как называются люди, публично отрекающиеся от революционных убеждений.
Комендант собрал со стола в охапку фотографии и передал посетителю. Затем вышел из-за стола, подошел к немцу и открепил от его фуражки овальную фотографию Ленина. То же самое он сделал с фотографией, приколотой к нарукавной повязке.
— А теперь он может идти, — сказал Котляр. — Да скажите ему, чтобы красную повязку он тоже снял. Она ему ни к чему.
Немец молча отстегнул повязку и молча на цыпочках вышел из комендатуры.