Самолет приземлился — я уже не верил, что это когда-нибудь случится, но это случилось: летчик А. посадил его на три точки с привычным для него буднично-спокойным мастерством, — и весь экипаж боевой машины, а именно: летчик А., второй пилот и стрелок-радист, — соскочив с самолета так легко, словно бы они спрыгнули с детского двухколесного велосипеда, с веселым любопытством разглядывали меня, тяжело дышащего, трудно сходившего на землю с четвертью ихнего спирта. Я подошел к ним и как ни в чем не бывало поблагодарил за удачное путешествие. Это понравилось. Летчик А. глазами приказал стрелку-радисту взять у меня четверть и тут же пригласил меня в блиндаж, спрятанный в леске близ аэродрома, отметить прилет. «Ведь вы теперь прибудете вовремя, согласно предписанию». Да, теперь я поспевал. Двигаемся к домику — и вспоминаю, что на радостях забыл свою машинку-неразлучку, привязанную в бомболюке ремнями. «Что там машинка! — весело заорал летчик А. — Человека забыли!» Видимо, он был знаком с любимой нами драматургией Чехова. Все бегом припустились к брошенному было ТБ‑три. Открыли бомболюк. Ох, зрелище! Два чижика лежали валетом бледные и гадкие. Укачало — и со всеми вытекающими миленькими последствиями; ты знаешь, я в состоянии описать их вполне живописно и даже несколько натуралистически, что, впрочем, свойственно мне и как беллетристу, и как ашугу. Но не хочется. Если у тебя есть хоть чуточку воображения, представь себе, детка, сам, что было с ними после того, как их кидало друг на дружку в бомболюке, когда летчик проделывал свои любовные кульбиты!
Самым впечатляющим было, однако, и не это, а то, как несчастные, выгруженные из самолета вместе с моей пишмашинкой, стали счищать с себя все некрасивое, содеянное ими за все время воздушного путешествия, а летчики стояли около пострадавших с каменными, неулыбающимися лицами. Потом все вместе пошли к леску. «Что это было? — тихо спросил меня один из интендантов. — Налет вражеской авиации? Воздушный бой?» «Нет, — ответил я. — Воздушная трасса свободна от противника». «Что же это было?» «Ничего особенного, — сказал я, — летчик А. пикнул на бабку». На лицах интендантов не было ни кровинки, что я заметил не без злорадства. Они покинули прифронтовой аэродром, навсегда сохранив о ТБ‑три дурную память, я же остался с летчиками, пригласившими меня пить спирт.
Спирт, тебе, верно, известно, можно разбавлять пятьдесят на пятьдесят, это будет вполне резонно, но к концу войны, не знаю как у вас на Балтике, но у нас на Севере многим летчикам и подводникам этого стало мало. Они предпочитали по возможности чистый спирт, что и произошло в это хмурое, но, скажу тебе, симпатичное полярное утро. Пили неразбавленный спирт, чтоб не захватывало дыхание, тут же запивали водой, а то и водкой, и летчики якобы равнодушно поглядывая на меня, на самом деле жадно ждали, как я буду задыхаться и выкатывать глаза. Но я, мой дружочек, памятуя, что представляю всю славную русскую литературу, пил спирт медленно, даже чересчур медленно, так же неторопливо запил водочкой и еще неторопливей — даже степенно — закусил открытыми для этого случая любимыми твоими консервами бычки в томате, теми самыми, в которых отказали Зонину надменные интенданты. Это опять понравилось. И летчик А. поднял тост за советскую литературу и в ее лице — за Юрия Германа, которого он до сей поры, к величайшему сожалению, не читал, как, скажем, Чехова, Толстого или, например, записки доктора Фридланда «За закрытой дверью», поскольку Герман как-то не попадался, но зато теперь прочтет обязательно, и весь экипаж — тоже.