Однако модели избранного им героя и своей авторской программе он был верен — с начала до конца.
«Где шампунь?»
Он задает этот вопрос, чуть приоткрыв дверь из ванной в коридор, нарочито тихим, подчеркнуто страдальческим голосом.
«Дело в том, что старики, а особенно старухи, к каковым отныне, пройдя курс лечения, я принадлежу и буду, очевидно, принадлежать до конца дней, отвратительны тем, что раздражаются на любую мелочь. Если они положили ручку, или резинку, или газету в правый угол стола, а кто-то из несчастных домашних, прибирая, переложил их в левый — ох, не приведи господь попасться старухам под руку! Они будут нудно и длинно твердить о человеческой черствости, и о черной неблагодарности, и о том, что любой посторонний, и притом пустяковый человек, и любая вздорность его дороже им, нежели этот, то есть эта затянувшая свой век, зажившаяся, проще говоря, к несчастью всех ближних, старуха...»
Он собирается с визитом к своему другу Лукьянову в управление милиции Ленинграда. Из-за болезни визит откладывается вот уже шестой раз.
«И решил вымыть в связи с визитом голову. Я привык мыть голову шампунем, а шампуня как раз на том месте, где ему стоять, и не было. В силу того, что я стал старухой, я обиделся буквально до слез и стал выговаривать моей кроткой супруге, а она, напуганная, в свою очередь, буквально до слез, робко сунула мне в дверь золотистый флакон».
Несколькими неделями раньше пишет мне из Сосновы, под Ленинградом:
«...Искали у меня рак месяца три, не нашли на сегодняшний день, но нет таких крепостей... найдем».
Смерть, или, как он иной раз называл ее по старинке, с незлобивым и фамильярным небрежением, костлявая, надвигается на него, ускоряя свой шаг, и он это знает.
И свои сроки, минимум и максимум, «от» и «до».
Вероятно, это очень страшно — знать, даже приблизительно, свои сроки, но он их знает.
Вычитал из книг.
Не надо для этого будто невзначай выспрашивать своих друзей-медиков, или украдкой рыться у них же на книжных полках, или навещать букинистов на Литейном, с которыми он поддерживает связь смолоду.
Книги по медицине, громоздкие, неформатные, в мрачноватых, если можно так сказать — нелюдимых, переплетах, неказистые, ультранесовременной внешности, чем-то похожие на тех самых земских врачей, перед которыми он благоговеет, как перед любимым Чеховым, который был тоже земский врач, — эти книги под рукою, тут же, в кабинете, на полках, тоже громоздких и неказистых.
Рукой подать от дивана, на котором он встретит конец.
Они всегда рядом с ним, рядом со всей его жизнью, книги по медицине, — и когда он был молод и здоров.
Одно из самых его постоянных чтений, если не самое постоянное.
Так что ничего не стоит ему узнать про свою болезнь раньше и больше всех.
И, узнав, поставить самому себе диагноз.
Как когда-то его любимый Чехов.
Из той же Сосновы писал мне:
«Правильно ли, что Таня, выпуская меня гулять на улицу, повязывает мою голову оренбургским платком? И сижу я на лавочке у дома со старухами. Правильно ли это с точки зрения науки и чуткости?»
Он даже знает, как это будет.
И описывает скрупулезно. Даже холодновато. Как бы поглядывая издали на свое отражение в зеркале.
В своей последней книге, в последнем письме своей героини, конечно же, медика Ашхен Оганян.
Нет. Не холодновато. Вновь перечитываю письмо Оганян, — нет, не холодноватость, напротив, скорей даже скрытое, запрятанное за иронией бешенство.
Начинается оно в манере писем самого Юрия Павловича поры его болезни:
«Вы получите это письмо только в том случае, когда я перестану существовать, что, как вам хорошо известно, назначено всем нам рано или поздно. От этого никуда не деться никому. Впрочем, профессор Карл Эрнст Байер, учитель моего деда, вовсе не был убежден, что должен умереть, поскольку, правда, известно, что все люди пока что умирали, но это вовсе не аксиома, основано лишь на практическом опыте, который вполне может измениться. Байер, разумеется, умер, а дед мой, недурной, кстати, впоследствии клиницист, сказал: еще один опыт провалился».
«В общем, мой друг Володя, «их штербе», как сказал удивительный доктор Чехов, умирая.
Пока! — как говорят нынешние молодые люди».
Нет, не холодновато. Ссылается на записки Пирогова — те, которые Пирогов обозначил словами «Дни страданий», это было незадолго до смерти хирурга.