Слово «манто» он произнес резко, отрывисто, отдельно. Точь-в-точь как сам Вертинский. Вообще, все это было упоительно: его голова, кресты, портупея, наконец, лиловый негр. Ему устроили овацию, гремело «ура» во славу русской армии, две девушки в белых гимназических передниках, краснея и опуская глаза, поднялись на сцену с пунцовыми хризантемами.
Уступив настойчивому стремлению публики, он спел еще две песенки Вертинского, видимо любимого его менестреля: о бедной деточке, кокаином распятой на мокрых бульварах Москвы, и о том, как солнечным маем на пляже Лу-Лу играла с обезьянкой. Обе песенки вызвали восторг.
Так он просверкал в нашем городе, весь в огнях и цветах, еще несколько дней и внезапно исчез, кажется так и не успев за недостатком времени навестить материнский прах. Мы листали в «Ниве» страницы с портретами убитых прапорщиков — Марцелло там не было.
Летом, а впрочем, быть может, и осенью, прибыл в город чрезвычайный комиссар Временного правительства с неизвестным широкой публике особым поручением от Александра Федоровича Керенского, премьер-министра. На единственном в городе легковом автомобиле его повезли на площадь, где и состоялся митинг. Чрезвычайный комиссар все время держал руку за бортом френча и был подстрижен ежиком, подобно премьер-министру. Остановился в номерах. Адъютант, его сопровождавший, принимал цветы и записывал в большую конторскую книгу приглашения на митинги и собрания. Иногда и «сам» принимал делегации, отвечая на приветствия рублеными, энергическими фразами. Все поражались сходством чрезвычайного комиссара с Керенским. Но я-то, я-то, увидев его еще издали, сразу признал — это был он, милый, незабываемый Марцелло.
Как и премьер-министр, демократичен во всем — подавал руку швейцарам и горничным, с адъютантом прислал моей матери четыре куска столичного душистого мыла фирмы «Ралле», в сопровождении адъютанта же наконец посетил и могилу своей матери, где провел несколько минут в молчании. Фельетонист городской газеты в ежедневном обзоре под заголовком «С птичьего дуазо» уделил сыновнему визиту на кладбище несколько прочувствованных строк.
Неудача постигла Марцелло в самаркандских железнодорожных мастерских, где идея войны с немцами до победного конца не была популярна. Бывшего фронтовика, невзирая на его действительные воинские заслуги, стащили с крана, на котором он стоял, держа речь, и грубо вытолкали за ворота.
Марцелло исчез. Город оказался без чрезвычайного комиссара. Впрочем, его отъезд прошел как-то совсем незамеченным. Не до него было. Ландышев, конкурент моей тетки-фотографа, тот самый, которого еще разденут на Абрамовском бульваре басмачи (все у Ландышева было впереди!), ночью потихоньку снял портрет премьер-министра Временного правительства, подстриженного ежиком, с витрины своего заведения. Как и Марцелло, Ландышев шел в ногу с веком. Наступал октябрь, месяц ветров.
Гражданская война, очевидно, отрезала ненаписанного героя моей будущей пьесы от нашего города. Не видно, не слышно. В Оренбурге казачий атаман Дутов закрыл путь на Москву; скудные вести о тяжком положении в центре шли кружной дорогой — через Баку, Каспийское море и Красноводск.
Наконец оренбургская пробка была выбита, первый эшелон из центра подошел к станции Самарканд. Под крики «ура» паровоз достиг перрона, из вагона высыпали красноармейцы регулярной Красной Армии. Самаркандские мальчики, среди которых, как можно догадаться, обязательно находились мы с Петей Кривовым, увидев впервые в жизни на красноармейцах шлемы, как у витязей, только матерчатые и с красными звездами, завопили «ура».
К нам прибыли «центровики» — так мы называли людей из далекой России.
С открытой броневой площадки соскочил, дергая головой, размахивая наганом, смуглый человек, перечеркнутый ремнями.