Так жил подводник в «Астории» сутки, другие, неделю, другую; наконец кончилось пиво, обрыдли пластинки; плюнул и уехал назад, в Кронштадт: полечился, довольно.
Так и пропал его славный след — от туберкулеза ли погиб, от глубинной ли бомбы; может, и жив-здоров по сей день?
Военным людям, которых тревога застигла в гостинице, кажется неприличным тащиться вниз, в бомбоубежище. Многие из них поднимаются вместе с бойцами ПВХО наверх, на крышу.
Сентябрьское небо Ленинграда — страшное и колдовское зрелище, его не забыть.
Пунктиры трассирующих снарядов оранжевые, фиолетовые, голубые тучи дыма, похожие на облака, неживой свет осветительных немецких ракет, озаряющий силуэты ленинградцев на крышах домов, зарева ближних и дальних пожаров и рычание моторов, вой бомб, артиллерийские разрывы...
Один из моряков, поднявшихся на крышу, показывает на цветную ракету, летящую где-то в районе Площади Труда: «Сволочь, подает сигналы!»
Да, с ленинградской земли подают из ракетниц сигналы немецкой авиации.
Кто? Откуда?
В августе, когда начался прорыв к Ленинграду немецких танковых армий, хлынул в город поток беженцев из области, из пригородов, из Луги, Новгорода, Пскова, Таллина, возвращались из лесов ополченцы разбитых и окруженных дивизий — никто не спрашивал документов, я сам с горечью убеждался в этом, возвращаясь в гостиницу из своих фронтовых командировок. Так проникли в Ленинград и эти, с ракетницами...
Отбой.
Можно спуститься вниз, в ресторан, поужинать.
Оттуда уже несутся, как ни странно, звуки музыки.
Как ни странно, в ресторане играет оркестр.
Оркестрантов забыли эвакуировать, забыли мобилизовать; что с ними делать, что им делать? Их включили в состав команды ПВХО «без отрыва от производства».
В тусклом свете полупогашенной люстры, к тому же еще обложенной все той же унылой синей оберткой для маскировки, лица музыкантов кажутся неестественными.
В ресторане кормят живущих в гостинице по талонам военного коменданта. Голода еще нет, но его приближение в городе все ощутимей даже тут.
Я прочитал уже в 1962 году книгу, из которой узнал то, чего не знал и не мог знать тогда. Это книга «Ленинград в блокаде», написанная тогдашним уполномоченным Комитета обороны по продовольственному снабжению Д. В. Павловым. Цифры, приведенные им, объясняют если не все, то многое.
12 сентября запасов зерна, муки и сухарей в Ленинграде было на 35 суток, крупы и макарон — на 30 суток, мяса и мясопродуктов — на 33 дня, жиров — на 45 суток и сахара и кондитерских изделий — на 60 суток.
А в Ленинграде, блокированном немцами, оказалось два миллиона пятьсот сорок четыре тысячи человек плюс 343 тысячи человек из пригородов, тоже замкнутых фашистским кольцом.
Вот с этих цифр и началась трагедия Ленинграда...
И еще цифра: детей в городе осталось четыреста тысяч.
В первые месяцы войны медленно поспешали с эвакуацией, потом было поздно...
Этих цифр мы не знали тогда, повторяю, и не могли знать. Но даже тут, в гостинице, меню сокращалось с каждым днем и наконец стабилизировалось на супе с зеленой травкой и пшенной каше с каплей русского масла.
Уже в октябре, когда стало вовсе голодно и по ресторану, некогда фешенебельному, бродили отощавшие, ребристые кошки, которых, однако, еще не начали есть, кто-то из бойцов ПВХО обнаружил в подвале, за горами пустой тары, ящик; в нем хранились забытые администрацией ресторана какие-то не то импортные, не то экспортные индейки — замороженные. Их с ликованием пустили в дело. Я вернулся только что из Кронштадта и получил свою микроскопическую порцию индейки, но не успел даже воткнуть в нее вилку: с пола вскочила кошка и потащила индейку вниз. Такие же прискорбные инциденты произошли и на соседних столах. Кошек лупили чем попало, но они продолжали налеты на индеек.
Бедные, они не знали, что через месяц их самих съедят голодные люди. В декабре я уже не встретил в Ленинграде ни одной кошки.
В гостинице возникают и исчезают самые разные люди. Вдруг меня окликает Абрамович-Блек.
Бритое лицо провинциального трагика, фигура борца.
Русский дворянин с нерусской, да еще двойной нерусской, фамилией, из офицеров царского флота, выпивоха, фантазер, забубенная голова.
Одного поколения с другими выходцами из царского флота, ставшими военморами революции, такими, как адмирал флота Иван Степанович Исаков или писатели Леонид Соболев и Сергей Колбасьев.
Это все гардемарины, и хотя все они совершенно разные, было в них нечто неуловимо общее. Морская косточка — это неистребимо.