Потемкин — Борис Николаевич Ливанов.
Только-только запустил туфлей в австрийского посла, и дела все запустил, и вызвал из Петербурга офицера специально Библию читать, и тот тянет заунывным голосом, и Потемкин орет ему: «Читай громче, болван!» — и грозится уйти в монахи, и шепчет сам себе: «Ну, какой я главнокомандующий...» И снова: «Читай громче, болван!»
А по каменистой дороге бешено летит возок с юным щеголем в башмаках с красными каблучками, и ветер с гор налетает на придорожные деревья, гнет ветки, крутит волчком пыль на дороге, и кричит щеголь сквозь ветер, привстав на красных каблучках, ямщику:
— Гони! Гони!
И вот уже элегантный красавец офицер, прижав под рукою элегантную шляпу, — вихрем на крыльцо богатого помещичьего дома, где расположилась ставка князя Потемкина, мимо ошеломленного часового, шушукающихся по углам штабных офицеров, генералов, адъютантов и, оттолкнув дежурного адъютанта Попова, напрямую, без доклада — в опочивальню вельможи. Как вихрь надежды, юности, виктории...
Пока еще курьер с оглушительной вестью о разгроме турецкого флота, которая снимет молниеносно всю хандру, и его светлость даже соизволит угостить отважного курьера пряником...
Пока еще просто храбрый в сражении рядовой морской офицер, а потом и блистательный флотоводец, о котором выйдет, спустя столетия, в 1973 году, в серии «Жизнь замечательных людей» большая книга-монография...
Которому, после взятия крепости Корфу и острова Санта-Мавра, скажет всю жизнь недолюбливавший его за светскость и щегольство адмирал Федор Федорович Ушаков:
— Разные мы с вами, Дмитрий Николаевич, но коли умру, другого преемника себе не вижу...
Дмитрий Николаевич Сенявин... Будущий знаменитый русский флотоводец...
СВЯЗЬ ВРЕМЕН — КАКАЯ ОНА?
Стук в дверь.
Молодой флотский офицер.
Я его ждал — и явился секунда в секунду. Войдя, показал на часы, сказал, приложив ладонь к щеголеватой фуражке:
— Точен до безобразия.
Очень понравилось это выражение, и я мысленно его «засек».
Длинная литовская фамилия. Позже узнал — этот без какого-либо намека на акцент, безукоризненно говорящий по-русски молодой человек в тринадцать лет по-русски вообще не умел говорить. Учился в Клайпеде. Мать бывала дома редко — капитан дальнего плавания. Брат тоже моряк, но — торговый.
Всматриваюсь в гостя — к традиционной, знакомой мне с давних времен флотской щеголеватости, к стати, выпестованной годами службы на корабле, добавилось нечто новое — и в манере, и в речи, — нечто неуловимо современное.
На кого похож?
Нет, не вспомнить.
Потом, в следующем году, попаду в Заполярье, на Северный флот, поживу на плавбазе, в каюте у одного из командиров атомных подводных лодок, повстречаюсь с другими подводниками — и непременно припомнится гость с длинной литовской фамилией.
Офицеры флота.
Те же, кого знал раньше, и другие. Семидесятых годов.
Офицер, «точный до безобразия», приехал за мною из тех мест, где поставлена на берегу рубка одной из подводных лодок Краснознаменного Балтийского флота.
Той самой, которая в сорок втором году ходила в поход к берегам Швеции топить фашистские транспорты.
Тогдашний ее командир подарил мне свою книжку, где описан этот «поход смертников» и сами «смертники», оставшиеся, однако, благодаря мастерству и воинскому таланту командира в живых.
Сейчас лодка — мемориал, которому, проходя, отдают честь матросы и офицеры семидесятых годов...
— Пойдете в Индонезию под флагом командующего Тихоокеанским флотом адмирала Фокина, — слышится мне голос адмирала Головко...
Он стоит передо мною, уже схваченный болезнью, заработанной в широтах Заполярья в последний год войны, покашливающий, с запавшими глазами, но все такой же по-флотски статный.
Наседает болезнь, но не покинула его и не покинет до конца дней насмешливость как будто бы серьезной интонации, пристрастие к шутке, неожиданность не предусмотреннего уставом умозаключения.
Водит указателем по голубеющей поверхности Мирового океана, и он, Мировой океан, уменьшенный до размеров хоть и гигантского, но все-таки глобуса, медленно и покорно поворачивается по мановению адмиральской волшебной палочки.
Рядом — член Военного совета адмирал В. М. Гришанов и приглашенный вместе со мною в Главный морской штаб мой товарищ по ленинградской блокаде писатель Александр Крон.