Сорок первый. Осень. Решалась участь Ленинграда. Иван Степанович в эти дни в Ленинграде, в Кронштадте, на кораблях и береговых батареях, в частях морской пехоты, в Смольном... Он — член Военного совета Ленинградского фронта...
И вот сорок второй, и тень свастики над Кавказом, и на кораблях Черноморского флота, в Азовской флотилии — место И.
...Член военных советов Северо-Кавказского и Закавказского фронтов...
Итак, в Туапсе.
Цепочку автомобилей, шедших по дороге у подножия гор, засекли барражировавшие над Черным морем пикирующие бомбардировщики противника.
Когда машины вползли в ущелье, началась бомбежка.
Осколок бомбы попал в левую ногу И.
Пока удалось остановить попутный грузовик, пока вывозили потерявшего сознание И. из ущелья, которое продолжали бомбить, пока везли в госпиталь по разбомбленной дороге — время шло. Необратимо. Гангрена.
Довезли. Сочи. На стол. Ампутация. Операция. Тяжелейшая. Но и после нее лучше не стало. Это понимали врачи. Это понимал и сам И.
Новая операция.
Золотые руки главного хирурга Черноморского флота Б. А. Петрова и на этот раз сработали. Как надо.
И. остался жить.
Но «подлый осколок в култышке» тоже остался жить вместе с И.
И жил вместе с ним еще двадцать пять лет.
Когда боли становились невыносимыми, в квартире И. закрывались все двери. Гасился свет. Выключался телефон...
Ольга Васильевна, жена Исакова, которую он встретил и полюбил еще в гражданскую, на Каспии, командуя эскадренным миноносцем на Волжско-Каспийской флотилии, — «матрос Лелька», как он представлял ее с той далекой поры, — ходила бесшумно по квартире, ухаживала за И. безмолвно, не тратя, как и он, лишних слов.
И. лежал в своем кабинете, и ему казалось в эти часы страданий, что болели пальцы на несуществующей ноге...
Боль немного утихла.
И надо было вновь жить, работать и исполнять свои воинские обязанности.
Он ведь и после тяжелого ранения остался заместителем командующего военно-морскими силами и начальником Главного морского штаба.
И после войны был на воинской, морской службе.
И еще — членом-корреспондентом Академии наук СССР.
И — главным редактором Морского атласа.
И — автором многих первоклассных теоретических работ. Первой из них была книга, написанная задолго до войны, — «Циндао». О борьбе японцев против германской военно-морской базы в Китае.
Исаков, разменяв седьмой десяток, стал заниматься прозой.
Впервые в жизни.
Но — всерьез.
Ему было что сказать.
Для многих его друзей, как и для его недоброжелателей, литературный дебют его на старости лет был полнейшей и даже конфузной неожиданностью в самых разных отношениях.
Я написал ему о впечатлении, вызванном рассказами его: «Кронштадтская побудка», «Дашнаки теряют своего флагмана» и особенно «Пари «Летучего голландца».
Были в этих рассказах и своеобразие, иногда даже чуть замысловатая, усложненная, но не заимствованная, своя манера письма, и горечь, и надежда, и флотский неповторимый аромат, и морская соль, и непременная насмешливость, без которой рассказчик в корабельной кают-компании будет тут же забаллотирован негласным, но единодушным «тайным голосованием».
Он был скромен и не хотел обольщаться на свой писательский счет.
— В этом деле я всего лишь мичман, — говорил он не однажды.
И в ответном письме ко мне — тоже:
«...Дело в том, что впервые, к 65‑ти годам жизни, впервые узнал, ощутил, понял, что такое письма читателей. До прошлого года знал письма друзей (различной классификации). Но когда из Бугуруслана, через редакцию «Нов. мира», от безвестного и бескорыстного майора в отставке, от женщины из Грозного, и даже от эмигранта 1917 года (из Швеции) и мн. др. стали приходить письма (и не мало): мысли, критика, недоуменные вопросы, ругань (из Швеции), но чаще товарищеские советы и явное желание помочь, — начал познавать незнакомое. Радостное, даже если строго.
Чертовски интересно. А главное — нужно.
Помогает.
Другими глазами вижу свое... Наверное, Вам знакомо?! А мне внове.
Из мастеров дружески и умно отозвались К. Симонов, Х. М. Мугуев... (следует сноска: «Помимо Твардовского, который, как крестник, взял на себя больше других»). Это тоже мне надо. Очень. Так как подход ко мне не от бугурусланцев, а от жителей Лаврушинского или служителей ведомств — непередаваем».
Писали ему и гадости...
«Не знал, что зависть может выражаться в таких уродливых формах. А своеобразие моего положения и натуры делает очень ранимым. Тут бы надо пренебречь, а я переживаю. Вот почему Вам спасибо. Ведь я не из числа самоуверенных нахалов. А тут еще стараются сухожилия подрезать... с ехидцей!