Громоподобная овация — на сцене матросы и старшины ансамбля Тихоокеанского флота. Исключительно музыкальное ухо индонезийцев улавливает чужой ритм тотчас же, и тысячи ног отбивают маршевую Соловьева-Седого «В путь, в путь, в путь, дорога дальняя, дальняя, дальняя идет», и буря, подобная реву тайфуна, после сюиты «Аврал и машина», поставленной Игорем Моисеевым. Военные моряки поют три индонезийские песни на индонезийском языке, и зал поет вместе с военными моряками, и грохочет, и утирает слезы...
А я пишу сейчас эти строки и думаю о том, скольких из этих смеющихся, грохочущих, утирающих слезы людей ждет через несколько лет огромная, страшная народная трагедия...
Возвращались с вечера поздно, было темно, со светом плохо, электричества мало, как и воды, как и транспорта.
Правда, многие дома, на нидерландский манер, крыты черепицей, город, тоже на манер Голландии, изрезан каналами, но вода в них желто-мутная, тут, как и встарь, и моются, и стирают белье...
Мигали сотни огоньков-светлячков тут, у моста через канал.
Огоньки выглядели загадочно-экзотично, пахнуло колониальными романами в духе Клода Фаррера или Пьера Лоти. Мы свернули с дороги к этим светлячкам и очутились на ночной бирже велорикш.
Огарочки, воткнутые в фонари их фаэтонов, осветили обтянутые кожей коричнево-бронзовые лица — в призрачном свете они выглядели особенно печально.
Бечаки — так тут называют велорикш — живут в среднем до тридцати — тридцати пяти лет. В тридцати пяти годам они становятся глубокими и немощными стариками.
Человеческий организм не выдерживает нечеловеческого напряжения, неистовой борьбы за ежедневную чашку жареного риса...
Светили тут и другие светлячки — такие же огарочки на лотках папиросников, коротавших ночь в ожидании редких покупателей.
Официально нищенство запрещено — перед нами были нищие неофициальные... Издали огоньки-светлячки выглядели по-другому...
Индонезия, Индонезия...
В походе матросы из ансамбля, одетые по форме, принятой тогда в тропиках: спортивные трусы, на голове белые чехлы, — разучивали на корме индонезийские песни, слова были чужие, на чужом языке, мелодия грустноватая, и повторялось одно понятное нам слово: «Индонезия, Индонезия»...
А у меня в Москве была пластинка с песней индонезийских рыбаков, тихой песней, протяжной; ее пели рыбаки, выходя в море с этими бамбуковыми сооружениями; и Охлопков очень любил эту песню и, приходя ко мне, просил, чтобы я поставил ее на диск радиолы, и мечтал как-нибудь вплести этот протяжный, грустноватый, похожий на плеск тихой волны мотив в спектакль «Океан», над которым он тогда работал...
А потом, когда я читал о том, как на благословенной Яве, откуда выходили в море рыбаки и пели эту тихую песню, разразилась чудовищная трагедия, слушать эту пластинку было невозможно...
ИЗ ОКЕАНСКОЙ «ТЫСЯЧИ И ОДНОЙ НОЧИ...»
Снова пересекаем экватор, и летние кители, и белые форменки сменены на шинели и бушлаты, и родной и колючий северный ветер, и мороз, и крутящаяся снежная пыль.
Отряд кораблей, пройдя в общей сложности около восьми тысяч миль, исполнив миссию доброй воли, идет в бухту Золотой Рог...
Месяц общений с матросами, с офицерами, месяц наблюдений, месяц размышлений...
Даже забавный и невинный розыгрыш, жертвой которого я стал в походе, пригодился. По-своему.
Я работал в каюте, когда постучался дежурный матрос — командир корабля просил быть к обеду на пять минут раньше обычного.
Есть!
Собравшимся в кают-компании офицерам командир объявил — сегодня мой день рождения (?!) — и вручил мне адрес, исполненный типографским способом. Я чувствовал себя Хлестаковым, но объявить, что тут путаница, мой день рождения уже был два месяца назад, значило бы поставить в неловкое положение командира крейсера.
Сели обедать. По корабельной трансляции тотчас же было объявлено — по моему заказу, как именинника, будут исполнены «Подмосковные вечера».
Я посмотрел на сидевших рядом и опустивших глаза моих коллег, А. Крона и Т. Гайдара, и понял: все это — их работа. Но зачем?
Оказалось, надеялись переступить сухой закон на корабле: командир крейсера расщедрится и даст имениннику выпить.
Пока не дал.
К вечеру меня вызвали к самому командующему. Он вручил мне второй адрес, также исполненный типографским способом. Напоил... флотским крепчайшим чаем.
В каюте ждали с нетерпением А. Крон и Т. Гайдар. Я сказал, что пил коньяк с командующим.
Разочарованные, они, однако, не угомонились и попросили одного из офицеров крейсера, оказавшегося однокашником Гайдара по Военно-морскому училищу имени Фрунзе, помочь отметить мое липовое тезоименитство.