"Пять очков в твою пользу. Ты аккуратный человек".
Через полчаса я уже знал о нем все, что надо.
Евсеев попал в полк из госпиталя. Летал на "ИЛ-4". В первом же дневном бомбардировочном вылете их самолет был подожжен фашистским истребителем. Экипаж выпрыгнул на парашютах и был тотчас же расстрелян в воздухе из пулеметов тем же асом.
Евсеев прыгнул тоже, но допустил ошибку: сначала выдернул кольцо, а потом покинул кабину. Парашют, распустившийся раньше времени, зацепился стропой за хвостовое колесо и поволок за собой штурмана. Но ему повезло: возле самой земли оборвалась стропа, и Евсеев благополучно приземлился на изодранном в клочья парашюте, только вывихнул ногу.
Я слушал его, затаив дыхание. Ничего себе, "окрестился"!
Из дверей штаба полка вышел комиссар нашей эскадрильи капитан Соловьев. Высокий, худой, сутулый. Сейчас, заменяя выбывшего в командировку майора Назарова, он исполнял обязанности командира эскадрильи.
Извинившись перед Евсеевым, я сорвался с места, догнал Соловьева.
- А, это вы? - сказал капитан, глядя куда-то поверх меня. - Очень хорошо. Сегодня в ночь вы с вашим экипажем полетите на боевое задание. Ваш самолет "десятка". Готовьтесь.
И ушел. Ведь сам же летчик, должен понимать, а он... Сухой, казенный голос, отсутствующий взгляд. Такой торжественный момент, и столько равнодушия!
Ну, ладно. Значит, так надо. Возвращаясь, сообщаю Евсееву о предстоящем полете и предлагаю сходить к самолету, облетать его. Такой порядок был у нас в аэрофлоте.
Разыскали Зайца с Китнюком, снарядились шлемофонами, взяли в штабе разрешение на облет самолета и, не найдя попутной машины, пошли пешком.
Далеко шли. Устали, вспотели. Наконец вот она - "десятка". Нас встречает техник. Невысокого роста, рыжий, лицо в конопушках.
- Гм! Облетать? Это можно. - Полез пятерней в затылок. - Только вот, знаете, у нее астролюка нет.
- Как это нет?
- Нет. Сорвало в полете.
Смотрю - действительно: в потолке штурманской кабины зияет квадратная дыра, а люка нет. Плохо дело.
Мысленно представил себе, каково будет нам в полете с этой дырой. Рев мотора усилится, как в корпусе гитары, и всю дорогу ветер будет продувать нас со штурманом, как в трубе. И будет нести пыль и песок в глаза. Штурману нельзя открыть карту - воздушной, струей моментально вырвет. Какой уж тут полет!
Опрашиваю:
- К вечеру люк будет готов?
- Не-ет, что вы! Это дело долгое.
- Тогда все. Пошли ребята.
Шел я в расстроенных чувствах. Ведь, наверное, знал капитан Соловьев о люке. Как же он мог включить такую машину в план боевого расписания, да еще предлагать ее летчику, отправляющемуся в первый ночной боевой вылет?
Капитана я нашел в коридоре общежития. Он стоял ссутулившись и что-то выговаривал двум летчикам. Лицо его - как маска. Без выражения. Сухое, неулыбчивое. Полная противоположность майору Назарову или командиру полка.
Уже предчувствуя, какой у меня выйдет с ним разговор, я все же подошел и, выдержав паузу, обратился:
- Товарищ командир! Разрешите доложить: "десятка" неисправна, и лететь на ней нельзя.
Соловьев медленно повернулся ко мне, его близко поставленные к переносит; круглые глазки уставились на меня, как буравчики.
- А что с самолетом? - спросил он, едва разжимая губы.
- Нет астролюка.
- Только-то всего?
И никаких эмоций. На меня смотрела маска. Стало неприятно и вместе с тем обидно. Что это он на себя напускает?
- А что, этого мало? - несколько вызывающе спросил я.
- Мало, - ответил капитан. - Мало, если вы действительно хотите лететь, и много, если не хотите.
Ну уж, это слишком! Я задыхался от возмущения.
- Вам...вам никто не давал повода подозревать меня в трусости, товарищ капитан! - Я перевел дыхание. - А посылать в полет неисправную машину вы не имеете права!
Кажется, я сказал это слишком громко. Открылась дверь, и из-за нее показалось несколько любопытных.
Лицо Соловьева пошло пятнами, но выражение не изменилось ничуть.
- Не забывайте, что вы находитесь в действующей армии, - сказал он угрожающе. - Приказ командира не обсуждается. Иначе...
- Что иначе? - Я уже был не в силах сдерживать себя. - Договаривайте!
Мы стояли друг перед другом в недвусмысленных позах.
- Ну-ну, что за разговор в таких тонах? Я обернулся. Это был подполковник Щербаков. Он улыбался. Доброе лицо, добрые глаза. Мне стало стыдно.
- Извините, товарищ командир. Я хочу лететь, но...
- Знаю, - сказал подполковник, глядя на меня со смешливым любопытством. Знаю все. "Десятка" не пойдет, и вам придется подождать. - Он положил руку на плечо Соловьева. - "Десятку" я вычеркнул. Она неисправна. А этому петуху завтра дадите "четверку", которую пригнал Назаров. Это будет его самолет. Ну, а сейчас пойдем, нужно разобраться в одном деле. - И он увел Соловьева.
Я проводил командира полка влюбленными глазами. За такого - в огонь и в воду!
Над целью снаряд угодил в мотор, и летчик, не дотянув до дома, посадил машину ночью на брюхо посреди колхозного поля. Самолет подняли, отремонтировали, перегнали в полк. Это и была "четверка", которую дали мне.
Назаров сказал:
- Машина хорошая, легкая, но... Сам знаешь - посадка на брюхо. Словом, чуть-чуть деформировалась. И летит как-то по-собачьи - боком.
Ладно, сойдет, Я и этому был рад. По крайней мере, своя машина.
Техника дали мне с "десятки" - того самого, в рыжих конопушках. Молчаливый и какой-то медлительный. Тоже сойдет. Торопливость в авиации подчас вредна.
И вот мы летим в первый ночной полет. Небо закрыто облаками. Темно, как в печке. Кое-где сверкнет огонек и погаснет. И не разберешь сразу, где: на земле, или в воздухе. Лечу, волнуюсь. Во рту сухо. А ну как подкрадется истребитель. А ну как поймает прожектор и шарахнет зенитка? Что мне делать, какой маневр?
Но никто не подкрадывается и никто не шарахает. Даже линию фронта прошли без приключений.
Постепенно освоился и даже горизонт стал различать в темноте, и леса, и реки. Совсем хорошо! Ночью-то куда лучше, ты все видишь, а тебя - нет. Лечу, блаженствую. И уж гордостью меня всего охватывает: теперь-то уж я настоящий боевой летчик, как и все.
Штурман тоже, видать, освоился. Смотрю - включил свет, расстелил карту на полу кабины, встал над ней на карачки, докладывает:
- Подходим к Ельне.
И только произнес, как у нас перед самым носом, ослепительно сверкнув, с громким треском разорвался снаряд:
- П-пах!
Штурман полетел кубарем. Вскочил, кинулся к левому борту и давай царапать пальцами шпангоут.
- П-пах!
Второй снаряд. Я догадался: немцы бьют прицельно, по освещенному носу кабины. А штурман царапает стенку.
- Евсеев, ты что? Выключай свет к чертовой матери!
- П-пах! Третий снаряд...
- У-у-у! - подвывает штурман. - Где выключатель?
- Да справа же!
Опомнился. Кинулся к правому борту, пошарил руками, выключил. Наконец-то! Вот тебе и Ельня!
Я сделал отворот.
- Голова ты, голова! Да разве ж можно ходить через узловые станции, да с зажженным фонарем?
Летим дальше, под Смоленск, бомбить фашистские склады с боеприпасами. Чувства у нас самые растрепанные. Никак в себя прийти не можем после Ельни.
Цель видна далеко, по вспышкам рвущихся бомб, по синим лучам прожекторов. Подходим, смотрим во все глаза. Ох, страшно! Иногда там, на земле, что-то взрывалось, и тогда блекли прожектора, и взбудораженные облака светились мрачным грязновато-бордовым светом. И на миг становились видны повисшие в воздухе самолеты и рябь дымков от только что взорвавшихся зенитных снарядов. И снова обшаривают ночь прожектора, и снова густо сверкают звездочки разрывов зенитного огня. А на земле, падая расплавленными каплями металла, вспыхивают, перекрывая друг друга, длинные серии бомб. Воздух стонал и дрожал, осыпь осколков врезалась в самолет. И он вздрагивал, словно от боли, подпрыгивал, качался, и мимо проносились тени.
Влетаем прямо в ад. Штурман склоняется к окуляру прицела.
- Чуть-чуть левей. Еще. Так, хорошо.
Я не дышу, выдерживаю курс. Штурман прицеливается. Он должен положить свои бомбы как надо.