Бои в Саксонии и на территории Чехословакии заставили нас, стоявших на Эльбе, на время забыть о торжествах, которые мы ожидали после победного штурма Берлина.
Встреча наших частей и войск союзников, молниеносное окружение и разгром остатков немецких дивизий, все события сами приводили к мысли о том, что Германия вот-вот должна объявить о своей полной капитуляции, а этого пока не было. Слово «капитуляция» теперь означало конец войне, оно должно было возвестить всему миру, что гитлеровской Германии больше не существует, что на земле начинается новая жизнь, что больше мы не будем взлетать в воздух, чтобы вести бои и подставлять себя под вражеские зенитные снаряды, что уцелевшие в этой страшной бойне могут сказать: мы живы!
8 мая вечером у меня на квартире собрались почти все мои боевые соратники. Выпили, вспомнили погибших друзей. Андрей Труд под аккомпанемент гитары запел нашу любимую полковую песенку «Ястребки». С неостывшим фронтовым энтузиазмом мы дружно подхватили припев «Завтра утром снова в бой», хотя знали, что никаких боев в воздухе завтра уже не будет.
Разошлись к полуночи. Я лег и очень быстро уснул. Сквозь сон услышал выстрелы. Не вставая, пытался понять, что бы это значило. Стрельба с каждой минутой нарастала. Она слышалась и совсем рядом и где-то далеко. «Что такое?» — спрашивал я себя, одеваясь в темноте. Неужели еще какая-нибудь бродячая группа немцев, выходя из окружения, напоролась на наш гарнизон? Не должно быть. А что, если перестрелка связана с этим заводиком?
Ведь я же запретил впускать и выпускать людей. А кто-то из владельцев, наверное, решил дерзнуть — силой увезти свое имущество.
Непонятное всегда настораживает, заставляет теряться в догадках. Я с опаской посмотрел на открытые настежь окна — не залетели бы сюда шальные пули. Невелико удовольствие попасть под них, когда не сегодня-завтра наступит мир.
Слышу, уже стреляют из пулеметов, установленных на самолетах. А вот дудукнула пушка! Где-то, не в нашем городке, ей отозвалось орудие!
Настоящий бой… Видать, крупные силы выходят из окружения. Возможно, выброшен десант. Вот тебе и капитуляция. Я подошел к телефону и только поднял трубку, как в ней раздался сигнал. Я откликнулся.
— Товарищ комдив, война кончилась! — воскликнул молодой голос.-Мир, товарищ гвардии полковник! Мир!! Мир!!! Вы слышите?
— Слышу, — ответил я, чувствуя, как все мое существо начало освобождаться от чего-то незримо тяжелого, постоянно ощущавшегося все эти долгие военные годы. — Спасибо…
Я положил трубку, вздохнул и опустился на стул. Сознавал, что наступило то, чего все мы ждали с минуты на минуту, в чем не сомневались. И все же действие слов — «конец войне, мир» — было могуче, огромно, оглушительно!
Так почему же я сижу один, в темноте? Я бросился к выключателю, зажег лампу и выглянул в окно. Все небо было расчерчено трассами пуль, очередей, ракетами. Пальба изо всех видов оружия нарастала. Я тоже достал пистолет и несколько раз выстрелил из окна вверх.
Звонил телефон. Поздравляли из 16-го. Трубку передавали из рук в руки. Я слышал голоса Федорова, Трофимова, Сухова, Березкина, Труда, Вахненко, поздравлял их. Потом звонили Абрамович, Мачнев, Бобров, Вильямсон… Я пробился по телефону к Утину, Красовскому и тоже поздравил их.
Стрельба не утихала. Я вышел на улицу. Встречая знакомых и незнакомых людей, жал им руки.
Вскоре почти все летчики, работники политотдела и штаба сошлись в моем доме. Радость переполняла наши сердца, рвалась наружу, ее надо было разделить с друзьями. Вспоминали и тех, кто не дожил до этого дня, кого не было с нами.
Ночь, озаренная салютами, незаметно перешла в день. В великий День Победы.
9 мая и в последующие несколько дней летчики нашей дивизии еще выполняли задания командования, патрулируя в небе над Прагой. В один из таких дней Голубев, находясь в воздухе, увидел немецкий самолет «дорнье-217», шедший с запада на восток. Преследуя его, Голубев дал несколько предупредительных очередей, но тот летел дальше, отказываясь идти на посадку. Тогда Голубев поджег его, и он упал где-то в горах. Это был последний вражеский самолет, сбитый нашей дивизией.
После того вылета все до единого снаряды и патроны каждого самолета были взяты на учет. Они перестали служить войне.
В середине мая наша дивизия перелетела из Гроссенхайна в город Ризу на Эльбе. На всей нашей жизни здесь сверкали отблески неугасаемого сияния Победы — праздника всех народов мира. На аэродромах дежурило только несколько летчиков и техников — остальные отдыхали, осматривали Берлин, Дрезден, Прагу.
Столица Чехословакии встречала нас как родных сынов. На улицах нас окружали толпы народа, девушки дарили цветы и улыбки, хозяева ресторанов угощали лучшими блюдами и винами, решительно отказываясь от денег. В Дрездене мы увидели страшные развалины, под которыми заживо погребены тысячи жителей. Нам рассказали, что этот красивый город был разрушен бомбами союзников всего за несколько дней до перемирия. Мы слушали и возмущались: зачем это было сделано?
В Берлине мы проехали по улицам, побывали в рейхстаге, увидели очереди голодных немцев у советских пунктов, раздававших пищу, осмотрели памятники, разбитый собор, парки. Не найдя, где можно было бы присесть и перекусить своими запасами, подались за город, на природу.
Где-то за Потсдамом мы остановили машины и расположились на травке потрапезничать. Только открыли консервы, нарезали хлеб, как из кустов высунулось несколько детских белобрысых головок. Их личики, выражение глаз говорили о том, что смотрели они на нас не из любопытства.
Кто-то из наших засмеялся над ними, назвав маленькими фрицами, даже намеревался пугнуть их, но другой остановил его:
— На ребятах своей ненависти к фашистам мы срывать не будем.
— Верно.
— Эти не пойдут с оружием. Они-то больше других поняли, что такое война!
Чувствуя на себе взгляды голодных детей, никто не мог есть. Мы подозвали их, они доверчиво подошли к нам. В подставленные руки и рубашки мы наложили хлеба, консервов. Потом мы еще долго разговаривали об осиротевших немецких детях, о тех, кто сделал их несчастными. Думали о том, сколько неизмеримо больших несчастий принесли гитлеровцы другим странам и особенно нашей Родине.
Подумали и о том, что простить такое нельзя! Никогда! Многие, конечно, затаились сейчас, пытаются разбежаться, как тараканы. Но возмездие они должны получить. Рано или поздно, но — сполна!
В один из радостных майских дней, когда мы стояли на Ризе, я увидел около штаба двух людей в американской форме. Приблизившись, я в одном из них сразу узнал… своего друга юности — уральца Пильщикова. Иностранной форме я не придал никакого значения.
— Костя!
— Саша! — Пильщиков бросился ко мне.
Он представил мне своего товарища, и тот, довольный, что Костя встретил того, кого искал, сразу же покинул нас,
По их одежде и даже по лицам я догадался, что оба они находились в плену в американской зоне. Пока мы шли ко мне домой, Костя рассказывал, как он был сбит в Восточной Пруссии, как американцы освободили его из плена и задержали в Лейпциге, как обмундировали и собирались увезти с собой, как он убежал из-под охраны со своим товарищем, как разыскивал меня… Я слушал Пильщикова, смотрел на его стройную невысокую фигуру, худое, со впалыми щеками лицо, на американский берет, а перед глазами у меня стоял мой давний верный друг по военному училищу.
Это было тринадцать лет назад. Я приехал в Пермь с путевкой комитета комсомола учиться на летчика. Мне, как и другим ребятам, мечтавшим о крыльях, страшно не повезло: в школе этой осенью почему-то закрыли летное отделение и оставили только авиатехническое. Вот так! Вместо пилотов будем техниками. Мы, принятые, были поставлены перед уже свершившимся фактом. Большинство восприняло эту перемену молчаливо, а некоторые из нас начали писать рапорты. Среди этих настойчивых были уралец Костя Пильщиков и я.