Наверное, все вздохнули, когда промелькнул внизу желтый берег с белой опушкой прибоя.
Перед посадкой рассыпались по кругу, стали поочередно выпускать шасси. Вдруг резануло в эфире:
— ЯКи, ЯКи, смотрите внимательно: в облаках ходят "мессеры"!
Хитро подловили: когда истребитель заходит на посадку с выпущенными шасси и закрылками, он беззащитен, как куропатка, — подходи и бей.
Но вскоре заговорило радио другим тоном:
— ЯКи, все спокойно, все спокойно. "Мессеров" встречают "Лавочкины". Заходите нормально на посадку.
Прилетевшие как можно скорее "попадали" на аэродром. Самолеты закатили в капониры. Собирались кучками, балагурили и громко хохотали, вспоминая о пережитой несколько минут назад смертельной опасности, как о смешной истории, приключившейся с кем-то посторонним. Летунская душа, фронтовая душа переходит от минора на мажор мгновенно, как самолетная радиостанция переключается на другой режим работы при повороте ручки настройки.
Оказывается, новоселы здесь не одни. На аэродроме садятся тупоносые "Лавочкины". Непривычного вида машины, высокие, на шасси, рулят по полю. А вот идут и летчики с ЛА-5, и среди них… кто бы вы думали? Иван Горячеватый! Шагает впереди всех — рослый, приметный, с крупкой головой. Иногда обернется, бросит слово, и все к нему прислушиваются. Держится с летчиками так же уверенно, как некогда с курсантами. Горячеватый есть Горячеватый!
— Привет азиатам! — крикнул он еще издали, завидев и, конечно же, узнав Булгакова и Зосимова.
Те приблизились скромно, хотя и они теперь такие же летчики.
— Это ваши отбили "мессеров"? — спросил Вадим.
— Наши, — кивнул Горячеватый. — Смотрим: "ячки" заходят на посадку, потроха повыпускали, а тут "мессы". Перещелкают, думаем! Каш командир сразу четверочку в воздух.
— И вы сами летали? — спросил Булгаков.
— Летал, — безразличным тоном ответил Горячеватый. — Правда, мы не сбили ни одного, только отогнали…
Вместе пошли в столовую. Некоторые из прилетевших могли сегодня лишиться такого вот простого удовольствия: идти с друзьями обедать, оживленно беседуя, зная, что, кроме всего прочего, еще и сто граммов нальют. Поблагодарить за спасение? Ни у кого слов на это не нашлось. О чем тут, собственно? Летчики братского полка сделали то, что должны были сделать летчики братского полка.
После обеда Горячеватый зазвал к себе. Летный состав размещался в финских домиках, спрятанных в лесу. Никого как раз не было в комнате, где стояли четыре койки. После фронтовых ста граммов и сытного обеда по летней норме Горячеватый пребывал в благодушном настроении. Беседовал с Булгаковым и Зосимовым дружески, потребовал называть просто Иваном.
Как удалось вырваться на фронт? — спросил Булгаков.
— Семнадцать рапортюг написал! На восемнадцатом чуть было не разжаловали за эту самую "внутреннюю недисциплинированность". Особенно начальник школы свирепствовал. Но отпустили.
Горячеватый завалился на койку, довольно смеясь.
Потом он показал фотокарточку чернобровой полнотелой женщины. Скрывая радость, пояснил:
— Женился.
Булгаков с Зосимовым смущенно пробормотали свои поздравления, а он, пропустив их слова мимо ушей, продолжал:
— Поехала не к своим родителям, а до моих. Живут голодно — в тылу теперь совсем туго. Высылаю им все свои гроши.
Тут только друзья заметили, что Иван до сих пор в грубых яловых сапогах, которые носил еще в училище. Зосимов с Булгаковым, складывая воедино по две получки, справили себе хромовые.
Покопавшись в бумажнике, Горячеватый достал затертое письмо и дал ребятам прочитать одно лишь место:
"У нас все хорошо. Мне бы только увидеть тебя, только перемолвиться словом и больше ничего не нужно. Ночью я выхожу на улицу, смотрю в темноту и разговариваю с тобой. Мне кажется, что и ты со мной говоришь в это время…"
Тут же Горячеватый отобрал письмо, поглядев на каждого весьма многозначительно.
Зосимову подумалось, что вот есть же душа на свете, которая так любит Ивана Горячеватого.
— Будете писать, передайте там от нас привет, — сказал он.
— Ладно, передам, — согласился Горячеватый. — И добавил то, что, видно, являлось самым главным: — Сына ждем.
После такого сообщения полагалось, наверное, торжественно помолчать, как понимали Зосимов и Булгаков.
Лежавший на кровати Горячеватый мечтательно закатил глаза к потолку — оказывается, и это он умеет!
Вдруг повернулся на бок, да так, что кроватная сетка заскрежетала железом.