Я тогда былъ еще студентомъ московскаго университета. Въ одинъ прекрасный день купилъ рублей на десять разнаго товара, уложилъ въ коробку и отправился въ путь; и съ этой коробкой, — коробейникомъ пришелъ въ одно большое село, одной изъ неблизкихъ отъ Москвы губерній. Въ этомъ селѣ я и положилъ имѣть свою главную квартиру. Познакомившись съ сыномъ моего хозяина, парнемъ лѣтъ 20-ти, мы съ нимъ не разставались недѣли двѣ. Пообѣдавши съ нимъ часу въ 9-мъ поутру, мы съ нимъ отправились торговать по сосѣднимъ деревнямъ, и, надо правду сказать, пѣсенъ собрали иного, денегъ же наторговали одинъ двугривенный, потому что мой товаръ былъ безцѣнный. Такъ напримѣръ, какъ вы опредѣлите цѣну этому товару: 3 пары серегъ стоили мнѣ двѣ копѣйки ассигнаціями, по тогдашнему — грошъ; сколько я долженъ былъ брать за одну пару? Поэтому я за свой товаръ разсчитывался пѣснями, и одной только неотвязчивой попадьѣ за двугривенный продалъ платовъ; и по сю пору не знаю, дорого или дешево отдалъ этотъ платокъ.
Поторговавши такимъ образомъ часовъ до четырехъ, мы возвращались домой, гдѣ уже собрался веселый народъ: парни, дѣвки, старики, старухи… всѣхъ возрастовъ людъ, кто только желалъ выпить, сколько кому хотѣлось; всѣ ждали, вѣроятно, съ большимъ нетерпѣніемъ моего возвращенія, чтобы веселить и веселиться…
Повадился ко мнѣ, на мою главную квартиру, какой-то сотскій; правда, сидѣлъ онъ у меня не долго: придетъ, выпьетъ и уйдетъ. Но при этомъ благоразуміи онъ оказывалъ мнѣ страшную непріятность: люди, желающіе выпить — народъ веселый, а этотъ народъ веселый податей платить, разумѣется, не совсѣмъ былъ охотникъ.
Придетъ бывало этотъ господинъ, всѣ веселы, всѣ радостны… а придетъ это начальство — всѣмъ неловко, всѣ видятъ себя не такъ, какъ они должны себя про себя понимать, и какъ они должны себя держать передъ начальствомъ.
— Не ходи ты, братъ, когда у меня поютъ и пляшутъ, говорилъ я не разъ, — а приходи одинъ на одинъ, я тебѣ сколько хочешь водки дамъ. Вѣдь ты видишь — ты мнѣ мѣшаешь…
— Хорошо, хорошо! обыкновенно говаривалъ онъ мнѣ; а между тѣмъ прилаживалъ во мнѣ всякій разъ на вечеръ, когда были у меня гости веселые, не забывая въ тоже время приходить ко мнѣ и поутру.
Сижу я разъ въ избѣ за столомъ. Избранный на ту пору мой пріятель сидѣлъ съ правой руки и распоряжался штофомъ, стоявшимъ на столѣ, а пѣсни пѣвшій — съ лѣвой, и, какъ теперь помню, лѣвый мой сосѣдъ пѣлъ:
Едва успѣлъ кончить пѣсню мой сосѣдъ, вошелъ сотскій… Всѣ замолчали…
— Здравствуй! обратился ко мнѣ сотскій, взявшись за штофъ, стоявшій на столѣ. — Здравствуй, братъ!
— Здорово! отвѣчалъ я съ большимъ и очень съ большимъ не удовольствіемъ: на ту пору этотъ сотскій былъ до крайности лишнимъ.
Сотскій сталъ наливать изъ штофа въ стаканъ водку, потихоньку, не торопясь.
— Зачѣмъ пьешь водку? спросилъ я не совсѣмъ любезно сотскаго.
— А вотъ, Иванычъ, водочки хочу пить, отвѣчалъ тотъ, нѣсколько смѣшавшись.
— А водка-то твоя?
— Молчи, человѣкъ любезный! заговорилъ еще больше смѣшавшись сотскій.
— Молчать можно, а ты водки все таки не трогай; водка не твоя, да тебя никто и не подчивалъ.
Представьте себѣ положеніе этого господина; онъ — сотскій — все таки начальство, хоть малое, а какъ ни разсуждай, все начальство, и это начальство опозорено передъ подначальственними людьми, самыми гуляками, за которыми накопилось пропасть недоимокъ, и которыхъ это начальство каждое утро за эти недоимки драло за вихоръ.