— Ah! que c'est beau! Ah! que c'est beau! услышавши такую баснословную цѣну, еще усиленнѣе кричали мои барышни, пачкая свои бѣлыя ручки бѣлилами и румянами безъ всякаго сожалѣнія ни къ своимъ рукамъ, ни къ моему товару.
— Très joli!.. Да ты говори настоящую цѣну, наконецъ обратились ко мнѣ барышни.
— Меньше двадцати пяти рублей за эти двѣ банки мнѣ взять никакъ нельзя.
Барышни торговаться, я не уступаю ни копѣйки; барышни еще усиленнѣе мажутъ свои руки и торгуются. Я все стою на своемъ.
— Меньше двадцати пяти цѣлковыхъ мнѣ взять никакъ нельзя, твердилъ я.
— Хочешь — цѣлковый? спросила меня одна изъ барышень.
— Какъ можно цѣлковый! Я никогда не торгуюсь, объявляю настоящую цѣну. — Барышни еще больше торговаться.
— Donnons lui deux roubles! стали барышни совѣтоваться между собой.
— Возьми два рубля, опять стали приставать во мнѣ барышни.
— Я вамъ уже сказалъ, что меньше двадцати пяти рублей взять никакъ не могу.
Барышни опять стали совѣтоваться.
— Trois roubles on peut donner.
— Да я меньше двадцати пяти рублей не возьму; какъ можно отдать за какіе нибудь три рубля! отвѣчалъ я, наскучивъ торгомъ, который продолжался болѣе часа.
— Какіе три рубля? быстро спросила меня барышня.
— Вы вотъ совѣтуетесь съ вашими сестрицами дать мнѣ за банки три рубля; а за три рубля я отдать ихъ никакъ не могу.
— А ты развѣ говоришь по французски?
— Немного понимаю.
— Да ты гдѣ учился?
— Я и теперь учусь.
— Гдѣ?
— Въ московскомъ университетѣ. Я тогда былъ еще студентомъ московскаго университета.
— Гдѣ?!!
— Въ московскомъ университетѣ.
— Какъ?!
— Обыкновенно какъ.
— Въ университетѣ!! взвизгнули барышни и всѣ посыпали вонъ изъ комнаты а я сталъ помаленьку убирать свой товаръ.
Дѣло приняло чрезвычайно курьезный видъ.
— А — а!! а — а… что это — мистификація? спросилъ меня, входя, почтенный старецъ, отецъ семейства. Старецъ этотъ былъ толстый, лысый, усатый и въ халатѣ, и по всему видно было, что этотъ почтенный господинъ, прослуживъ сколько ему было надо, ни о чемъ не думалъ.
— Это мистификація? А — а?
— Только невольная, смиренно отвѣчалъ я, укладывая свой товаръ въ коробку и ожидая сильной грозы, и отъ этой грозы для себя сильной бѣды.
— Какъ невольная?
— Невольная.
— Это почему?
— Я хожу но деревнямъ не продавать, а совершенно съ другой цѣлью.
— Съ какой цѣлью?
— Собираю остатки народной поэзіи.
Мой господинъ совсѣмъ посоловѣлъ; онъ объ этихъ диковинкахъ никогда и не слыхивалъ. Замѣтьте, что этому казусу прошло больше двадцати лѣтъ.
— Какіе же остатки народной поэзіи? спросилъ меня баринъ болѣе тихимъ голосомъ.
— Пѣсни, сказки, повѣрья, обычаи, отвѣчалъ я, закрывая свою коробку крышкой.
— И только? уже совсѣмъ робкимъ голосомъ спросилъ меня помѣщикъ.
— И только.
— Да вы гдѣ учились?
— Я и теперь учусь.
— Гдѣ?
— Въ московскомъ университетѣ.
Это совершенно озадачило помѣщика.
— Въ университетѣ?! не то онъ еще спрашивалъ меня, не то воскликнулъ это отъ удивленія. Этого простому смертному понять было совершенно нельзя.
— Да, въ университетѣ.
— И ходите за пѣснями, за сказками, и все только за одними мужицкими?.. Да?..
— Только за мужицкими.
О, любезные читатели! Вы не можете понять, какую бурю произвели эти мои совершенно невинныя слова въ душѣ этого высокопочтеннаго господина! Посудите сами: повѣрить моимъ словамъ — чортъ знаетъ это такое: дѣло совершенно имъ неслыханное; за такое дѣло, пожалуй, и подъ судъ попадешь, коли не отправишь къ становому собирателя… Да и не повѣрить-то тоже нельзя — дуракомъ назовутъ! Что тутъ дѣлать? Однако, славянское гостепріимство одержало побѣду въ мою пользу.
— Да вѣдь это трудно, заговорилъ помѣщикъ, какъ-то смѣшавшись:- вѣдь это трудно… человѣку… воспитанному… нѣсколько… такъ сказать… образованному… съ мужиками?..
— Этого я вамъ не скажу, отвѣтилъ я, съ величайшимъ удовольствіемъ замѣтивши, что мнѣ отъ этой встрѣчи большой бѣды ждать нечего.
— Да вѣдь все съ мужиками?
— Нѣтъ; я иногда захожу отдохнуть и къ помѣщикамъ, — знакомымъ, ежели по пути.
Баринъ совсѣмъ растерялся.
— Да-а-съ?!!
— Да-съ.
Баринъ взглянулъ на меня болѣе довѣрчивымъ, болѣе ласковымъ взглядомъ.