И вот тогда-то Марк показал ей фотографию, подаренную Адрианой. Снимок, сделанный в Фуэнане летом шестьдесят девятого года.
Рука его дрожала, когда он указал на Даниеля.
— Вот он, — сказал Марк каким-то бесцветным голосом. — Он умер… Покончил с собой… Мы стараемся не говорить о нем, Фабьена.
Теперь она понимала, почему он был в таком состоянии. Они старались не говорить о Лорансоне, потому что сами убили его. Вернее, считали, что убили.
Фабьена положила на журнальный столик последний снимок из пачки Пьера Кенуа.
— Я думаю, ты прав, Пьер. Если это не Лорансон, то его близнец.
Он разинул рот от удивления.
— Ты-то откуда знаешь? Вы же не были знакомы!
— Я видела его фотографию, когда брала интервью у Марка Лалуа. Да ты ведь тоже там был!
Десятого декабря, ровно неделю назад. Число вспомнить нетрудно. Не только из-за дня рождения Марка. Это еще был день вручения Нобелевских премий по литературе. Ей пришлось тогда за ночь перепахать все творчество Воле Шойинки, о котором она не знала ровно ничего. Чтобы сделать материал, она прочла его роман «Пора смятения». А уже в полдень у нее была назначена встреча с Марком Лалуа в «Медиа-Монд».
Кенуа иронически посмотрел на нее.
— Я-то был, — сказал он. — Да только в кабинете Лилиенталя висели в тот день коллажи Макса Эрнста, картина Арройо, стояла скульптура Жермен Ришье… И не было ни единой фотографии Нечаева… Уж я бы заметил, будь уверена! Так что ты видела это где-то в другом месте.
Она покраснела. Да, в другом. Ну и что?
Но Кенуа не унимался.
— Из всего этого «Авангарда» только Лилиенталь меня раздражает. А если уж говорить честно, то немного пугает… Мне как-то не по себе радом с ним.
— Почему ты все время называешь его Лилиенталем? — со злостью спросила Фабьена.
— Потому что его фамилия Лилиенталь, — флегматично ответил Кенуа. — Потому что я не люблю евреев, которые стыдятся быть евреями. В этом есть нечто нездоровое, это создает почву для воспитания покорных жертв…
— Он вовсе не стыдится! Все совсем не так просто!
Он покачал головой.
— А я и не говорю, что просто! Но «Лилиенталь» все равно звучит лучше, чем «Лалуа»… Более поэтично.
Он хмыкнул.
— «Долина лилий»… Или, если тебе больше нравится, «Лилия в долине»…
Она опять залилась краской. Он взял ее за руку.
— Это от него телеграмма?
Она кивнула.
— Не дай ему себя сломать, — сказал он мягко.
Да что они все заладили! Почему вдруг дружно взялись ее спасать?
В прошлый четверг, на следующий день после встречи с Марком, курьер принес ей в редакцию запечатанный конверт. Это была записка от Марка, написанная несколько часов назад, перед самым вылетом в Штаты. Он приглашал ее приехать к нему на уик-энд. В конверт был вложен билет туда и обратно на «Конкорд».
Со вчерашнего дня ее отношение к Марку несколько раз менялось. Ее бросало из крайности в крайность. То казалось, что самое правильное — сразу поставить точку, как она решила в «Берегах Стикса», случайно перехватив взгляд Ириды. То грезилось начало романа — а может быть, и общей жизни, кто знает? Между этими двумя полюсами проходили все нюансы, вся гамма порывов, опасений, отторжений, надежд.
Фабьена доделала свою работу, положила письмо и билет в сумочку и отправилась в кабинет к Жюльену.
Он сидел в кресле и очень тихо, почти шепотом, говорил по телефону. Наверняка с Беттиной. Эта таинственная Беттина появилась в его жизни несколько месяцев назад. Впрочем, появилась — сильно сказано. Только два-три самых близких человека знали о ее существовании, но даже они ни разу ее не видели. Это была великая тайная любовь.
Жюльен сделал ей знак сесть и подождать.
Из свалки книг и бумаг на столе Сергэ она почти машинально извлекла альбом фотографий Анриетт Гренда «Потомки солнца» с текстом Альбера Камю. Она начала его листать и наткнулась на фразу, которая сладко ранила ее и заставила внутренне вспыхнуть: «Я ощущал порой мимолетный и терпкий вкус незаслуженного счастья…»
Она вскинула голову: решено, она едет в Мэн.
Жюльен положил трубку и подошел к Фабьене. Она сказала, что просит отпустить ее до вечера понедельника.
Во взгляде Жюльена мелькнуло беспокойство.
— Марк, да?